— Для патанов честь — не пустое слово. Мой отец борется не только за свою честь, но и за честь страны, — взывала я к слушателям, черты лиц которых напоминали мне рельеф высившихся неподалеку гор Хайберского перевала. Мы посетили Сват, где склоны бороздят зеленые террасы рисовых делянок, Кохат, в котором ветер бросает в лицо едкую соляную пыль с непроходимых солончаков. Говорила я на урду, не зная местного языка пушту, но патаны все равно внимательно слушали. Не встречала я и недоверия из-за того, что я женщина, даже в местностях, славящихся строгой охраной своих женщин. Страдания страны, страдания моей семьи преодолели половой барьер. «Раша, раша, Беназир, раша\ — Добро пожаловать, Беназир!» — кричали мне люди.

— Браво! — приветствовал меня отец, стоя на пороге своей камеры и аплодируя, когда я пришла к нему по возвращении с северо-запада и перед отправлением в Пенджаб.

Сотни активистов ПНП собрались, чтобы послушать меня, в доме одного из членов партийного руководства в Лахоре. Несмотря на угрозу суровых репрессий, люди проявляли решимость и настоящий энтузиазм. «Суд несправедливый. Мы можем протестовать, провоцируя арест, — говорили мне. — Зия должен будет арестовать всех, прежде чем утвердит приговор». Много народу собралось и в Саргодхе, где сильны позиции крупных землевладельцев. Темп движения нарастал, и режим отреагировал усилением репрессий. После моего отъезда из Саргодхи военные арестовали десятки человек, среди них и хозяина дома, в котором я остановилась. Единственная вина этого человека в том и состояла, что я остановилась в его доме. Он поплатился за это годом заключения строгого режима и штрафом в 100 тысяч рупий, или в 10 тысяч долларов.

«Они психуют. Не езди в Мултан, выжди немного», — предостерегали одни партийные активисты в Лахоре. «Мы как раз набрали скорость, нельзя останавливаться, — возражали другие. — Пусть даже за счет нашего ареста». «Если сейчас выждать, выдержать тактическую паузу, потом можно добиться большего, — настаивали первые. — Мы сможем посетить больше мест и достучаться до большего количества народу». Спорили бурно, но в конце концов вторая тактика победила, и я ненадолго вернулась в Карачи, чтобы отбить новые придирки военного режима.

Тем временем преданность людей демократии начала проявляться новым, необычным способом. Один за другим люди в разных городах принялись сжигать себя заживо в знак последней меры протеста против судебной травли их вождя. Глядя на их фото в «Мусават», я вздрогнула: с двумя из них я встречалась. Один, Азиз, пришел ко мне в отель «Флэшман» с простой просьбой: сфотографироваться вместе с ним. Помню, я тогда очень устала, но все же согласилась. И вот каким образом он отблагодарил меня за эту мелкую услугу!

Другой, христианин по имени Первез Якуб, — именно он положил начало этой серии самосожжений — пришел ко мне сразу после ареста отца в сентябре 1977 года с отчаянным предложением. Он собирался захватить самолет и держать пассажиров заложниками, пока военные не согласятся выпустить отца. «Ни в коем случае, — сказала я ему. — Невинные люди не должны подвергаться опасности. Кроме того, мы поставим себя на одну доску с этими преступниками и палачами в военной форме. Мы должны бороться по своим правилам, и не опускаться до их грязных методов». И вот он изменил метод борьбы. Он сжег себя в Лахоре.

Первеза могли спасти, толпа бросилась к нему, чтобы сбить пламя, но военные не позволили никому подойти к живому факелу. Они хотели, чтобы всех напугала эта мучительная агония, хотели застращать народ. Но накал страстей лишь усилился. В течение последующих недель еще пять человек обрекли себя на смерть, чтобы ценой своей жизни спасти жизнь избранного ими премьер-министра.

«Военные правители утверждают, что люди, совершившие самосожжение, куплены нашей партией, — писала я в тезисах для выступления в Мултане. — Есть ли цена человеческой жизни? Нет. Эти храбрые люди были идеалистами, ценившими верность идеалам демократии и свои принципы выше жизни. Мы преклоняемся перед ними». Эту речь мне не пришлось произнести.

4 октября 1978 года, аэропорт Мултана.

Вылет из Карачи в Мултан оттягивался снова и снова. Я прибыла в аэропорт в сопровождении Ясмин в семь утра. Взлетели аж в полдень. Прибыв в Мултан, поняли причину задержки. Вместо того чтобы вырулить к терминалу, самолет подкатил к краю летного поля, и его мгновенно окружили армейские автомобили. На борт взобрались двое в штатском.

— Где сидит мисс Беназир Бхутто? Стюард указал на меня.

— Пройдемте! — приказали они.

— На каком основании?

— Не задавайте вопросов.

Мы с Ясмин спустились на бетон летного поля и увидели рядом маленький самолет.

— Вы в «цессну», — приказали мне эти в штатском, — а она останется здесь.

Я глянула на Ясмин. Глаза ее расширились от ужаса. Молодая девушка, почти ребенок, одна в чужом городе… Бог знает, что с ней тут случится. «Собаки!» — вопят фундаменталисты и их униформированные покровители, видя женщин, покинувших святилище домашнего очага, чтобы принять участие в демонстрациях против ареста моего отца, против ареста моей матери, против ареста собственных мужей и сыновей, даже — и все чаще — дочерей. Ясмин также переживает за меня. Нет, вдвоем вернее.

— Без нее никуда не пойду, — заявляю я.

— Живо в самолет!

— Нет! — и я вцепилась в руку Ясмин. Невероятно, но они схватили меня и поволокли.

— Держись, Ясмин! — ору я.

Вопит и Ясмин, мы крепко сцепились, не разорвать. Пассажиры самолета с ужасом прилипли к иллюминаторам и к распахнутой двери. Нас пытаются растащить, мой шаль-вар лопается, нога расцарапана, кровавит бетонное покрытие летного поля, но мы не сдаемся.

Полицейские, опасаясь переусердствовать, решили запросить «дальнейших указаний», как они обычно делают в таких ситуациях. Потрескивают и попискивают их рации, ведутся переговоры, а мы пользуемся замешательством и вместе прыгаем в распахнутую дверь четырехместной «цессны». Тут встревает пилот и сообщает полицейским, что если они еще час провозятся, то сгустятся сумерки, а машина его для ночных полетов не предназначена. Полетов… Куда этот полет?

Командующий Мултанским корпусом затруднению вовсе не обрадовался, однако разрешил полицейским отпустить нас обеих. Но пилот не торопится на взлет.

— Я с семи утра ни крошки и ни капли во рту не держал, — задушевно сообщил он полицейским. Те мгновенно обеспечили его ланч-подносом с самолета, и мы наконец взлетаем. Уже в воздухе пилот повернулся к нам. Он слышал мое требование воды, которое начальство игнорировало, и вручает поднос нам.

— Я им наврал. На самом-то деле я весьма плотно пообедал. Это вам.

Прошло пять часов, и мы снова приземлились в Равалпинди. Я узнаю, что это Пинди лишь по знакомой физиономии одного из аэропортовских полицейских, встречающих самолет. Слава Богу, Ясмин дома. Покидая самолет, вижу озабоченные глаза пилота. «Я синдхи», — негромко произнес он. И все. И этого достаточно.

Мать в первый момент обрадовалась, увидев меня в доме, где ее держали взаперти уже десятый месяц.

— Какой сюрприз… — начала она и тут же все поняла, увидев, в каком я виде: рваная одежда, исцарапанные ноги… Радость сменилась озабоченностью. Вновь мы обе под арестом.

Я написала письмо брату Миру в Америку, куда он отправился, чтобы привлечь внимание ООН и призвать эту международную организацию усилить давление на пакистанский режим.

«Папа попросил меня кое-что тебе передать, не в порядке критики, а в качестве добрых советов. Итак, по порядку:

1. «Жена Цезаря выше подозрений». Здешняя пресса расписывает, как вы там роскошествуете, ведете разгульную жизнь. Папа понимает, что это не так, но попросил меня напомнить, чтобы вы вели себя осмотрительнее. Никаких походов в кино, никаких экстравагантностей, чтобы люди не могли сказать, что вы там бонвиванствуете, в то время как отец гниет в тюрьме.

2. Никаких интервью Индии и Израилю, и вообще держитесь от них подальше. Твое интервью индийской газете здесь постарались истолковать как акт предательства…»