В горле своем чувствую комок, пытаюсь проглотить его, не заплакать. Нельзя плакать в его присутствии! А он улыбается. Улыбается!

— Как ты сюда попала?

— Я подала заявление в провинциальную администрацию, жалуясь, что меня как члена семьи лишают законного права еженедельного свидания. Сослалась на их же тюремные правила. Министр внутренних дел разрешил.

Рассказала отцу, как меня доставил к тюрьме Кот-Лах-пат военный конвой, целая колонна грузовиков, джипов и легковых машин.

— Психуют они, — сказала я ему и сообщила, что знала о волнениях в деревнях провинции Синдх, вызванных вестью о смертном приговоре. 120 человек арестовано в деревушке под Ларканой, состоящей из 146 глиняных хижин. Полиция забрала лавочника, вывесившего на стене рядом с плакатом своего любимого киноактера портрет председателя Бхутто.

— Невероятное число стран обратилось к Зие с просьбами о помиловании, — сказала я отцу. — По Би-би-си сообщили, что Брежнев прислал письмо, Хуа Гофен сослался на твой вклад в дело укрепления дружбы с Китаем. Президент Асад из Сирии, Анвар Садат из Каира, президент Ирака, Индира Ганди, сенатор Макговерн… Практически все, кроме президента Картера. Канадская палата общин приняла единогласную резолюцию, 150 членов британского парламента призывают свое правительство предпринять шаги.

Греция, Польша, «Эмнисти Интернэшнл», генеральный секретарь ООН, Австралия, Франции. Папа, Зия не сможет…

— Это все хорошо, — прервал мои излияния отец. — Но от нас просьбы не будет.

— Папа, ты должен подать апелляцию!

— В этот суд? В карманный суд генерала Зии? Весь процесс — жалкий фарс, к чему затягивать…

Мы разговариваем, и я замечаю легкое движение его головы, приглашающее меня придвинуться. Тюремщики в камере не помещаются, они стоят за моей спиной в коридоре, внимательно слушают, но не слишком хорошо видят происходящее в зловонном каменном мешке. Я ощущаю в руке обрывок бумаги.

— Нет, папа, ты не должен сдаваться! — говорю я громко, чтобы отвлечь внимание надзирателей.

— Господь знает, что я не виноват. Я подам Ему свою апелляцию в Судный день. Теперь иди. Время почти истекло. Лучше идти, когда ты решишь, не дожидаться, чтобы решение принимали они.

Я обнимаю его.

— Смотри, чтобы записку не нашли, не то больше не пустят, — быстро шепчет он мне в ухо.

— До встречи, папа.

Меня обыскали при выходе из тюрьмы. Ничего не нашли. Еще раз обыскали при посещении матери под Лахором, на входе и на выходе, и снова не нашли. Иногда обыскивающие явно относились ко мне благосклонно, лишь обозначая необходимые движения. Но я никогда не знала, что меня ждет. В аэропорту перед возвращением в Карачи три часа пришлось просидеть в машине, окруженной автомобилями конвоя.

Наконец объявили посадку. Пассажиры заняли места. Взвыли двигатели самолета, загорелись огни освещения и маркировки взлетной полосы. Полицейские выудили меня из машины и быстро, торопясь, повели к трапу; один спереди, другой сзади, с пистолетами в руках. В такт шагам потрескивали их рации. Но вдруг они развернулись и направили меня обратно к автомобилю.

До сих пор вижу ее жирное тело, ее упертые в толстые бока руки. Ее я уже хорошо запомнила. Эта сотрудница аэропорта почему-то всегда оказывалась на службе, когда я проходила через аэропорт Лахора. Она внушала мне такое отвращение, что я даже воображала, что ее специально для меня держат. Выглядела она как раз так, как должны были, по моему мнению, выглядеть те надзирательницы, у которых куда-то бесследно исчезают изъятые у обыскиваемых вещи. От нее не ускользнет ни пылинки. Она выковыривала из оправы губную помаду и не пропускала ни одной страницы записной книжки. Она наслаждалась своей активностью.

— Не буду я у нее обыскиваться! Не буду! — встрепенулась я и подалась прочь от автомобилей, уткнувшись в стволы автоматов стоявших у машин солдат. — Меня обшарили в тюрьме при входе, в тюрьме при выходе. Обшарили у матери при входе и выходе. Вам все мало?

Военные, полиция, разносортное стреляющее железо направлено на меня со всех сторон.

— Перед отлетом положен обыск, — пытается вразумить меня полицейский офицер. — Не то опоздаете на самолет.

— И пусть! — я не изображаю истерику, я на самом деле близка к истерике. — Куда мне лететь? Вы обрекли моего отца на смерть! Вы разбили сердце моей матери! Вы похоронили меня заживо в Карачи, мать в Лахоре, отца засунули в камеру смертников! Мы не можем друг друга утешить, обнадежить. Лучше убейте меня здесь, чем так жить дальше!

Истерика моя действует не только на меня. Многие из мужчин смущены. Обыскных дел мастерица тоже почему-то увяла. Но если ей доведется наложить на меня лапы, мигом оживет, в этом-то я уверена. И обязательно найдет записку отца.

— Да пусть ее идет, — слышу я чье-то бормотание.

— Ладно, идите.

В самолете я близка к обмороку. Тогда-то и зазвучало впервые мое ухо. Тик-так… Теньк! Щелк, щелк! Все громче и громче. Вернувшись на Клифтон, 70, я даже заснуть не могла. Военные прислали врача, врач принялся меня обследовать.

Прочла записку отца. Он советовал, что предпринять, чтобы оспорить мой незаконный арест. Я попыталась сочинить заявление, но настолько разболелась, что оказалась неспособной даже на это.

Животные. Странное что-то с ними происходило, с нашими домашними любимцами. В день объявления смертного приговора умер один из пуделей отца. Только что он выглядел совершенно здоровым — а через минуту уже замер без движения. На следующий день умер второй, снова непонятно почему. А на третий день скончалась моя сиамская кошка.

Некоторые добрые мусульмане полагают, что домашние животные отводят беду от хозяина. Например, могут и умереть вместо него. Больная, лежа в постели, я с горечью думала, что опасность, угрожавшая отцу, оказалась столь грозной, что убила не одного, а сразу трех наших питомцев. Каждое утро, включая в шесть часов Би-би-си, я молилась, желая услышать весть о смерти Зии. Но он все жил да жил.

Пользуясь подсказкой отца, я подала заявление о незаконности моего домашнего ареста. Суд отложил слушание в апреле, затем еще раз в мае. И каждый раз приходилось снова подавать заявление. 14 июня мой адвокат преподнес мне лучший подарок ко дню рождения. Оснований для моего содержания под домашним арестом нет, постановил судья Фахр уд-Дин в первом чтении. Я свободна! И могу уделить внимание своему здоровью.

Первую операцию на ухе и пазухах сделали мне в больнице «Мид Ист» в Карачи в конце июня. Приходя в себя после наркоза, я остро ощутила свои страхи.

— Убивают! Отца убивают! — услышала я свой крик. Нос все еще был забит чем-то медицинским, затрудняющим дыхание. Матери позволили навестить меня, привезли из Лахора под полицейским надзором.

Мир, в котором я жила, лучше не стал. Наша газета «Мусават» потеряла в апреле свой филиал в Карачи. Печатные станки военные конфисковали. Редактор и печатник попали в тюрьму за опубликование «нежелательных» материалов — так военные обозначили сведения о процессе моего отца. Журналисты других газет в знак солидарности объявили забастовку. Девяносто человек арестовали, четверых приговорили к порке, в том числе старшего редактора газеты «Пакистан таймс», инвалида.

Международная общественность наконец зашевелилась. Летом 1978 года редактор и печатник «Мусават» попали в число пятидесяти политзаключенных, над которыми взяла шефство «Эмнисти интернэшнл», расследовавшая дела еще тридцати двух человек — преодолевая препоны со стороны военного режима, естественно. Хотя Зия пообещал всяческое содействие двум представителям «Эмнисти», на выпущенный в марте доклад этой организации реакции не последовало.

Я встретилась с ними во время их визита в январе. Рассказала о вопиющих нарушениях основных прав человека военным режимом, о пытках, о произволе военных судов, о варварских методах наказания, включающих отсечение левой руки у правшей и правой у левшей за воровство. Разумеется, не умолчала о несправедливости суда над отцом, об условиях его содержания в тюрьме. Естественно, они захотели это проверить, запросили разрешения на посещение тюрьмы, но им отказали.