Переворот не дал Зие желанного результата. Обычно народ оставлял потерявшего власть лидера и поддерживал одержавшего победу. Но в этот раз свержение отца привело к обратным результатам. Популярность отца и его партии после переворота многократно возросла. Когда Зия через три недели после переворота выпустил отца и других политических лидеров на свободу, миллионы, буквально миллионы людей в нарушение постановлений военной администрации собирались приветствовать отца, когда он посещал крупные города Пакистана. Вообще толпы в Европе не идут ни в какое сравнение с нашими, азиатскими. Но и по нашим масштабам количество людей, собираемых отцом, оказалось беспрецедентным. Сначала он возвратился в Карачи, где машина его продвигалась от железнодорожного вокзала до дома со скоростью улитки. Получасовой путь занял десять часов. Машина, прибыв на Клифтон, 70, оказалась помятой и исцарапанной множеством тершихся об нее тел. Мы не отважились выйти за ворота, чтобы встретить отца, боялись, что нас раздавят. Вместо этого мы влезли на крышу и следили за происходящим сверху. Конечно, видели мы толпы и раньше, но такую наблюдать еще не доводилось. Такое множество людей стремилось увидеть его, приблизиться, прикоснуться к нему, что двенадцатифутовая бетонная стена, окружавшая наш дом, не выдержала, рухнула.

— Ох, папа, наконец-то… Как я рада, что ты свободен, — бормотала я, когда мы наконец собрались в семейном кругу в родительской спальне.

— Пока свободен, — подчеркнул отец.

— Зия не отважится снова арестовать тебя. Он знает, сколько у тебя сторонников. Он видел толпы.

— Тихо, — сказал мне отец, показывая пальцем на стены, в которых, по его мнению, могли скрываться «жучки» прослушивающих устройств. Но я упрямо продолжала:

— Зия трус и предатель. Он государственный преступник! — отчеканила я громко, обращаясь уже прямо к стенам и надеясь, что мои слова дойдут до ушей преступного генерала. Я наивно надеялась, что народная поддержка защитит отца.

— Ты ведешь себя неумно, — упрекнул отец. — Не забывай, что здесь не западная демократия. Ты дома, а дома военное положение.

Тьма военного положения сгущалась, и это мы поняли, когда вместе с отцом отправились на родину, в Ларкану. Снова толпы окружали наш дом, внушая мне обманчивое ощущение безопасности, усиливая радость от близости отца, от завершенности семейного круга. Мы собрались в спальне родителей в Аль-Муртазе, в обстановке спокойной и нормальной — так мне сначала казалось. Но вот прибыл один из родственников отца с вестью от высокопоставленного исламабадского чиновника. Он сообщил, что против отца фабрикуется обвинение в убийстве.

Убийство! Мы похолодели. Мать и отец переглянулись.

— Готовь детей к отправке за границу, — сказал отец. — Документы, чековые книжки… Чтобы все было в порядке. Бог ведает, что может приключиться. Мать понимающе кивнула, и отец повернулся ко мне. — Пинки, тебе тоже сле довало бы временно покинуть Пакистан. Можешь продол жить образование, пока здесь не прояснится ситуация.

Я ошеломленно смотрела на него. Покинуть Пакистан. Но я ведь только что сюда вернулась!

— Прислуга тоже может пострадать, — продолжал отец. — Никто не может знать, что его ждет завтра.

Утром отец созвал слуг.

— Вас могут ожидать неприятности, — сказал он. — Если вы захотите покинуть это опасное место и временно переселиться в свои деревни, пока все не успокоится, я это пойму. Я не смогу защитить вас от генерала Зии.

Никто из слуг, однако, не выразил желания покинуть свое место. Осталась и я. И отец отправился в Лахор.

«Джайе Бхутто! Джайе Бхутто!» Толпа в Лахоре, столице Пенджаба и оплоте армии, оценивалась в три миллиона человек. Такого Пакистан еще не видел. Зия никакими средствами не мог уменьшить политического влияния отца. Здесь поступило второе предупреждение.

— Сэр, — возбужденно шептал офицер военной разведки, тайком проскользнувший в дом бывшего главного министра провинции, где остановился отец. — Генералы готовятся убить вас. Они пытают заключенных, фабрикуя под ложное дело об убийстве. Ради Аллаха, покиньте страну, — умолял он отца. — Речь идет о вашей жизни. Но отец мой не из тех, кто поддается на угрозы и склоняется перед давлением террористов.

— Возможно, меня скоро снова арестуют, — это все, что он проронил во время телефонного разговора с нами тем вечером.

Возвратившись на Клифтон, 70, он постоянно проводил политические встречи, совещания. Зия назначил выборы на 18 октября, после месяца предвыборной агитации начиная с 18 сентября. Отец работал внизу, а я в обеденном зале второго этажа повторяла урду с репетитором.

— Подучи язык, — велел мне отец. — Может быть, придется тебе за меня выступать.

В августе по два часа ежедневно я читала газеты на урду и занималась с репетитором с уклоном в политический жаргон. Иногда в перерывах между встречами наверху появлялся отец, справлялся у преподавателя:

— Ну, как она?

В конце августа я сопровождала отца в Равалпинди. Чтобы избежать скопления народа, неизбежно стекавшегося на станции по пути следования поезда, Зия особым приказом запретил политикам пользоваться железной дорогой. В Равалпинди он распорядился, чтобы патрули блокировали подходы к аэропорту. Но народ обманывал патрули, выстраивался вдоль шоссе по пути следования машины.

В то время как наш автомобиль пробирался сквозь толпу встречающих в Равалпинди, в Карачи к матери явился сторонник ПНП журналист Башир Рияз. Он принес новую весть об угрозе жизни отца. «Прошу вас, убедите Бхутто-сахиба покинуть страну, — умолял Башир Рияз. — Мой знакомый, вхожий в окружение Зия, сказал: „Можешь забыть о Бхутто, он больше не вернется к власти. Зия решил казнить его за убийство", — сказал он мне. И пытался меня подкупить, но я отказался».

Угроза становилась все более явной, тень ее пала на меня. На следующий день в Равалпинди я присутствовала на чаепитии в большом семействе Хохар, активистов ПНП. В чаепитии принимали участие около ста женщин. Сестры Хохар, две из которых занимали в ПНП видные посты, а одна выполняла обязанности секретаря моей матери в бытность отца премьер-министром, попросили меня сказать несколько слов. «Хаусла рахо! — призвала я собравшихся в двухминутной речи, которую я запомнила наизусть. «Не падайте духом!» Покидая дом Хохаров, я увидела перед воротами множество полицейских, мужчин и женщин. «Они здесь из-за тебя», — шепнула мне одна из сестер.

Еще больше я удивилась, получив от генералов первую весточку, письменное послание, подписанное, если я верно помню, генералом Арифом. Меня предостерегали от занятия политикой. Таким образом, через полтора месяца после введения военного положения я получила первое официальное предупреждение от Зии. Но я не восприняла его с достаточной серьезностью.

— Представь себе, — смеясь, обратилась я к отцу, входя к нему вечером, — они считают мое посещение чаепития угрозой режиму военных.

— Зря смеешься, — совершенно серьезно ответил отец. — От этих военных смертью несет, а не смехом.

И смерть подступала все ближе. Предотвратить победу Пакистанской народной партии на выборах было невозможно. И за две недели до начала предвыборной кампании Зия снова послал своих подручных в наш дом.

3 сентября, 4 часа утра, Клифтон, 70, Карачи.

Я спала в своей спальне. Проснулась от шагов на лестнице. Поскольку случилось это в Рамазан, я подумала, что кто-то из домашнего персонала несет мне предутреннюю еду. Но в комнату вдруг ввалились пятеро мужчин в белом. По прическам и крепкому сложению я мгновенно распознала в них армейских коммандос. Я часто видела их в резиденции премьер-министра. Но почему они в штатском?

Пятеро направляют на меня дула автоматов, шестой принимается метаться по комнате, смахивая все со столов и столиков, срывая одежду с крюков и швыряя ее на пол, разбивает лампу и вырывает из розетки шнур телефона.

— Что вам нужно? — испуганно восклицаю я. Чтобы мужчины так врывались в комнату женщины в мусульманской стране! Это неслыханно!