БАРЫШНЯ И ВУЛЬВОРТ Бродвей сдурел. Бегня и гулéво. Дома с небес обрываются и висят. Но даже меж ними заметишь Вульворт. Корсетная коробка этажей под шестьдесят. Сверху разведывают звезд взводы, в средних тайпистки стрекочут бешено. А в самом нижнем — «Дроге сода, грет энд фёймус компани-нёйшенал». А в окошке мисс семнадцати лет сидит для рекламы и точит ножи. Ржавые лезвия фирмы «Жиллет» кладет в патентованный железный зажим и гладит и водит кожей ремня. Хотя усов и не полагается ей, но водит по губке, усы возомня, — дескать — готово, наточил и брей. Наточит один до сияния лучика и новый ржавый берет для возни. Наточит, вынет и сделает ручкой. Дескать — зайди, купи, возьми. Буржуем не сделаешься с бритвенной точки. Бегут без бород и без выражений на лице. Богатств буржуйских особые источники: работай на доллар, а выдадут цент. У меня ни усов, ни долларов, ни шевелюр, — и в горле застревают английского огрызки. Но я подхожу и губами шевелю — как будто через стекло разговаривало по-англий — ски. «Сидишь, глазами буржуев охлопана. Чем обнадежена? Дура из дур». А девушке слышится: «Опен, опен ди дор». «Что тебе заботиться о чужих усах? Вот… посадили… как дуру еловую». А у девушки фантазия раздувает паруса, и слышится девушке: «Ай лов ю». Я злею: «Выйдь, окно разломай, — а бритвы раздай для жирных горл». Девушке мнится: «Май, май гёрл». Выходит фантазия из рамок и мерок — и я кажусь красивый и толстый. И чудится девушке — влюбленный клерк на ней жениться приходит с Волстрит. И верит мисс, от счастья дрожа, что я — долларовый воротила, что ей уже в других этажах готовы бесплатно и стол и квартира. Как врезать ей в голову мысли-ножи, что русским известно другое средство, как влезть рабочим во все этажи без грез, без свадеб, без жданий наследства. НЕБОСКРЕБ В РАЗРЕЗЕ Возьми разбольшущий дом в Нью-Йорке, взгляни насквозь на зданье на то. Увидишь — старейшие норки да каморки — совсем дооктябрьский Елец аль Конотоп. Первый — ювелиры, караул бессменный. замок зацепился ставням о бровь. В сером герои кино, полисмены, лягут собаками за чужое добро. Третий — спят бюро-конторы. Ест промокашки рабий пот. Чтоб мир не забыл, хозяин который, на вывесках золотом «Вильям Шпрот». Пятый. Подсчитав приданые сорочки, мисс перезрелая в мечте о женихах, вздымая грудью ажурные строчки, почесывает пышных подмышек меха. Седьмой. Над очагом домашним высясь, силы сберегши спортом смолоду, сэр своей законной миссис, узнав об измене, кровавит морду. Десятый. Медовый. Пара легла. Счастливей, чем Ева с Адамом были. Читают в «Таймсе» отдел реклам: «Продажа в рассрочку автомобилей». Тридцатый. Акционеры сидят увлечены, делят миллиарды, жадны и озабочены. Прибыль треста «Изготовленье ветчины из лучшей дохлой чикагской собачины». Сороковой. У спальни опереточной дивы. В скважину замочную, сосредоточив прыть, чтоб Кулидж дал развод, детективы мужа должны в кровати накрыть. Свободный художник, рисующий задочки, дремлет в девяностом, думает одно: как бы ухажнуть за хозяйской дочкой — да так, чтоб хозяину всучить полотно. А с крыши стаял скатертный снег. Лишь ест в ресторанной выси большие крохи уборщик-негр, а маленькие крошки — крысы. Я смотрю, и злость меня берет на укрывшихся за каменный фасад. Я стремился за 7000 верст вперед, а приехал на 7 лет назад. |
