Это Сальери изменил все в своей жизни, в своем искусстве, услышав новую музыку. …Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны (Глубокие, пленительные тайны). Не бросил ли я все, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошел ли бодро вслед за ним Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную? Но тот же Сальери убил Моцарта, потому что Моцарту он не мог быть попутчиком. Назвать же Моцарта попутчиком, как называли Маяковского, Сальери не решился. Брюсов не был Сальери. Про Маяковского он говорил, защищая себя полупризнанием: — Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет. Владимир Владимирович очень забавно показывал, как Брюсов спит и просыпается ночью с воплем: — Боюсь, боюсь. — Ты чего боишься? — Боюсь, что из Маяковского ничего не выйдет. В этой остроте обычный метод Маяковского: перестановка ударения на второстепенное слово, переосмысливание этого слова и разрушение обычного значения. Получается — правда. Брюсов боится. Виктор Шкловский. «О Маяковском» МАРКСИЗМ — ОРУЖИЕ, ОГНЕСТРЕЛЬНЫЙ МЕТОД ПРИМЕНЯЙ УМЕЮЧИ МЕТОД ЭТОТ! Штыками двух столетий стык закрепляет рабочая рать. А некоторые употребляют штык. чтоб им в зубах ковырять. Все хорошо: поэт поет, критик занимается критикой. У стихотворца — корытце свое, у критика — свое корытико. Но есть не имеющие ничего, окромя красивого почерка. А лезут в книгу. Хваля и громя из пушки критического очерка. А чтоб имелось научное лицо у этого вздора злопыханного — всегда на столе покрытый пыльцой неразрезанный том Плеханова. Зазубрит фразу (ишь, ребятье!) и ходит за ней, как за няней. Бытье — а у этого — еда и питье определяет сознание. Перелистывая авторов на букву «эл», фамилию Лермонтова встретя, критик выясняет, что он ел на первое и что — на третье. — Шампанское пил? Выпивал, допустим. Налет буржуазный густ. А его любовь к маринованной капусте доказывает помещичий вкус. В Лермонтове, например, чтоб далеко не идти, смысла не больше, чем огурцов в акации. Целые хоры небесных светил, ни слова об электрификации. Но, очищая ядро от фразерских корок, бобы — от шелухи лиризма, признаю, что Лермонтов близок и дорог как первый обличитель либерализма. Массам ясно, как ни хитри, что, милюковски юля, светила у Лермонтова ходят без ветрил, а некоторые — и без руля. Но так ли разрабатывать важнейшую из тем? Индивидуализмом пичкать? Демоны в ад, а духи — в эдем? А где, я вас спрашиваю, смычка? Довольно этих божественных легенд! Любою строчкой вырванной Лермонтов доказывает, что он — интеллигент, к тому же деклассированный! То ли дело наш Степа — забыл, к сожалению, фамилию и отчество, — у него в стихах Коминтерна топот… Вот это — настоящее творчество! Степа — кирпич какого-то здания, не ему разговаривать вкось и вкривь. Степа творит, не затемняя сознания, без волокиты аллитераций и рифм. У Степы незнание точек и запятых заменяет инстинктивный массовый разум, потому что батрачка — мамаша их, а папаша — рабочий и крестьянин сразу. — В результате вещь ясней помидора обволакивается туманом сизым, и эти горы нехитрого вздора некоторые называют марксизмом. Не говорят о веревке в журнале повешенного. не изменить шаблона прилежного. Лежнев зарадуется — «он про Вешнева». Вешнев — «он про Лежнева». ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА В центре мира стоит Гиз — оправдывает штаты служебный раж. Чтоб книгу народ зубами грыз, наворачивается миллионный тираж. Лицо тысячеглазого треста блестит электричеством ровным. Вшивают в Маркса Аверченковы листы, выписывают гонорары Цицеронам. Готово. А зав упрется назавтра в заглавие, как в забор дышлом. Воедино сброшировано 12 авторов! — Как же это, родимые, вышло?? — Темь подвалов тиражом беля. залегает знание — и лишь бегает по книжным штабелям жирная провинциалка — мышь. А читатели сидят в своей уездной яме. иностранным упиваются, мозги щадя. В Африки вослед за Бенуями улетают на своих жилплощадях. Званье — «пролетарские» — нося как эполеты, без ошибок с Пушкина списав про вёсны, выступают пролетарские поэты, развернув рулоны строф повёрстных. Чем вы — пролетарий, уважаемый поэт? Вы с богемой слились девять лет назад. Ну, скажите, уважаемый пролет, — вы давно динаму видели в глаза? — Извините нас, сермяжных, за стишонок неудачненький. Не хотите под гармошку поплясать ли? — Это. в лапти нарядившись, выступают дачники под заглавием — крестьянские писатели. О, сколько нуди такой городимо, от которой мухи падают замертво! Чего только стоит один Радимов с греко-рязанским своим гекзаметром! Разлунивши лысины лачкй, убежденно взявши ручку в ручки, бороденок теребя пучки, честно пишут про Октябрь попутчики. Раньше маленьким казался и Лесков — рядышком с Толстым почти не виден. Ну, скажите мне, в какой же телескоп в те недели был бы виден Лидин?! — На Руси одно веселье — пити… — А к питью подай краюху и кусочек сыру. И орут писатели до хрипоты о быте, увлекаясь бытом госиздатовских кассиров. Варят чепуху под клубы трубочного дыма — всякую уху сожрет читатель-Фока. А неписаная жизнь проходит мимо улицею фыркающих окон. А вокруг скачут критики в мыле и пене: — Здорово пишут писатели, братцы! — Гений — Казин, Санников — гений… Все замечательно! Рады стараться! — С молотка литература пущена. Где вы, сеятели правды или звезд сиятели? Лишь в четыре этажа халтурщина: Гиза, критика, читаки и писателя. Нынче стала зелень веток в редкость, гол литературы ствол. Чтобы стать поэту крепкой веткой — выкрепите мастерство! |
