Мокрая, будто ее облизали,

толпа.

Прокисший воздух плесенью веет.

Эй!

Россия,

нельзя ли

чего поновее?

Блажен, кто хоть раз смог,

хотя бы закрыв глаза,

забыть вас,

ненужных, как насморк,

и трезвых,

как нарзан.

Вы все такие скучные, точно

во всей вселенной нету Капри.

А Капри есть.

От сияний цветочных

весь остров, как женщина в розовом капоре.

Помчим поезда к берегам, а берег

забудем, качая тела в пароходах.

Наоткрываем десятки Америк.

В неведомых полюсах вынежим отдых.

Смотри какой ты ловкий,

а я —

вон у меня рука груба как.

Быть может, в турнирах,

быть может, в боях

я был бы самый искусный рубака.

Как весело, сделав удачный удар,

смотреть, растопырил ноги как.

И вот врага, где предки,

туда

отправила шпаги логика.

А после в огне раззолоченных зал,

забыв привычку спанья,

всю ночь напролет провести,

глаза

уткнув в желтоглазый коньяк.

И, наконец, о щетинясь, как еж,

с похмельем придя поутру,

неверной любимой грозить, что убьешь

и в море выбросишь труп.

Сорвем ерунду пиджаков и манжет,

крахмальные груди раскрасим под

панцырь,

загнем рукоять на столовом ноже,

и будем все хоть на день, да испанцы.

Чтоб все, забыв свой северный ум,

любились, дрались, волновались.

Эй!

Человек,

землю саму

зови на вальс!

Возьми и небо заново вышей,

новые звезды придумай и выставь,

чтоб, исступленно царапая крыши,

в небо карабкались души артистов.

Склоняются долу солнцеподобные лики их.

И просто мрут,

и давятся,

и тонут.

Один за другим уходят великие,

за мастодонтом мастодонт…

Сегодня на Верхарна обиделись небеса.

Думает небо —

дай

зашибу его!

Господи,

кому теперь писать?

Неужели Шебуеву?

Впрочем —

пусть их пишут.

Не мне в них рыться.

Я с характером.

Вол сам.

От чтенья их

в сердце заводится мокрица

и мозг зарастает густейшим волосом.

И писать не буду.

Лучше

проверю,

не широка ль в «Селекте» средняя луза.

С Фадеем Абрамовичем сяду играть в окó.

Есть

у союзников французов

хорошая пословица:

«Довольно дураков».

Пусть писатели начинают.

Подожду.

Посмотрю,

какою дрянью заначиняют

чемоданы душ.

Вспомнит толпа о половом вопросе.

Дальше больше оскудеет ум ее.

Пойдут на лекцию Поссе:

«Финики и безумие».

Иззахолустничается.

Станет — Чита.

Футуризмом покажется театр Мосоловой.

Дома запрется —

по складам

будет читать

«Задушевное слово».

Мысль иссушится в мелкий порошок.

И когда

останется смерть одна лишь ей,

тогда…

Я знаю хорошо —

вот что будет дальше.

Ко мне,

уже разукрашенному в проседь,

придет она,

повиснет на шею плакучей ивою:

«Владимир Владимирович,

милый» —

попросит —

я сяду

и напишу что-нибудь

замечательно красивое.

Стоит император Петр Великий,

думает:

«Запирую на просторе я!» —

а рядом

под пьяные клики

строится гостиница «Астория».

Сияет гостиница,

за обедом обед она

дает.

Завистью с гранита снят,

слез император.

Трое медных

слазят

тихо.

чтоб не спугнуть Сенат.

Прохожие стремились войти и выйти.

Швейцар в поклоне не уменьшил рост.

Кто-то

рассеянный

бросил:

«Извините»,

наступив нечаянно на змеин хвост.

Император,

лошадь и змей

неловко

по карточке

спросили гренадин.

Шума язык не смолк, немея.

Из пивших и евших не обернулся ни один.

И только

когда

над пачкой соломинок

в коне заговорила привычка древняя,

толпа сорвалась, криком сломана:

— Жует!

Не знает, зачем они.

Деревня!

Стыдом овихрены шаги коня.

Выбелена грива от уличного газа.

Обратно

по Набережной

гонит гиканье

последнюю из петербургских сказок.

И вновь император

стоит без скипетра.

Змей.

Унынье у лошади на морде.

И никто не поймет тоски Петра —

узника,

закованного в собственном городе.