— Надо идти быстрее, — тороплю я Пульгу. Мы опять в самом хвосте нашей группы. — Пожалуйста, Пульга, — молю я его, но он идет медленно, почти не поднимая глаз и не замечая, что расстояние между нами и остальными все увеличивается. — Они ждать не будут.

Нас окликает Альваро, просит идти быстрее. Но Пульга, кажется, не слышит никого и ничего.

Мы идем, и я не свожу глаз с Нильсы и Альваро, снова и снова призывая друга прибавить шагу.

В кроссовки набилась земля, от нее ноги натирает еще сильнее. Спина болит из-за тяжелого рюкзака, в котором наш запас воды. Голова тоже болит от напряжения мне приходится выискивать в темноте фигуры Нильсы с Нене и Альваро. Они ушли вперед, и я тяну за собой Пульгу, пока мы их не нагоняем.

Так повторяется снова и снова.

Идти нужно десять часов, потом остается восемь, четыре, час. Пока небо не начинает светлеть. Пока не приходит ночь как новое чудо, а усталость и раздражение снова не сменяются надеждой.

Ганчо смотрит на нас с Пульгой, когда мы проскальзываем в крохотное убежище, похожее на землянку, устроенное в углублении среди кустов и скал. Оно такое маленькое, что мы едва туда помещаемся.

— Вы идете слишком медленно, — говорит мне Ганчо, потом переводит взгляд на Пульгу и шепчет: — Твой hermariito, братишка, паршиво выглядит.

Все мы выглядим не слишком хорошо. Грязное лицо Альваро покраснело и сильно лоснится — такое впечатление, будто оно вот-вот лопнет. Нильса кажется полумертвой. И у обоих парней, хоть они и самые крепкие среди нас, тоже довольно измученный вид.

— С ним все будет нормально, — говорю я Ганчо, который смачивает футболку и кладет себе на голову.

Глаза Пульги полуприкрыты, кожа посерела. Она почти такого же цвета, что и у Чико в гробу. Эта мысль так сильно пугает меня, что я быстро лезу в рюкзак и достаю протеиновый батончик.

— Ешь, — говорю я Пульте.

Отламывая от батончика по кусочку, я начинаю кормить его, хотя он едва открывает рот.

От запаха тунца и металла меня начинает опять подташнивать, но я тоже съедаю протеиновый батончик и заставляю себя проглотить содержимое консервной банки. Потом рукой беру рыбу и запихиваю в рот Пульге. Он давится, его тошнит водой и протеиновым батончиком. Ганчо пристально смотрит на нас и велит мне убрать рвотные массы из тесной землянки.

Я сгребаю теплую кашицу, стараясь не смотреть на нее, и выбрасываю наружу. Потом вытираю руки о землю и о собственные перепачканные штаны, но запах все еще остается. Он исходит от Пульги и от меня, витает в воздухе.

Землянка слишком тесна для всех нас. В ней пахнет нашими телами, а от горячего дыхания соседей и вовсе становится нечем дышать, особенно когда встает солнце и начинает припекать. Нене капризничает, жалуется на вонь, но даже у него уже почти нет сил. Он, как коричневая тряпичная кукла, распластался между родителями.

Я скармливаю Пульге еще один протеиновый батончик, хоть он и качает головой. Кусок за куском я запихиваю ему в рот сладкие кусочки, пока батончик не кончается.

— Еще одна ночь, — шепчу я ему. — Держись. Осталась всего одна ночь.

Наступает день, и духота в землянке становится невыносимой. Думаю, если кто-то из нас не проснется, никто этому не удивится. Чувство такое, словно мы в духовке, и требуется все больше усилий даже для того, чтобы просто дышать.

— Отдыхайте, — говорит Ганчо. — Сегодняшний переход еще длиннее.

Я закрываю глаза и пытаюсь уснуть, но все время просыпаюсь от дыхания Пульги. Он дышит глубоко и шумно, судорожно втягивая в себя воздух, и эти звуки в тесном пространстве производят ужасное, зловещее впечатление.

Они напоминают о смерти.

Под них я то проваливаюсь в сон, то выныриваю из него. Когда они обрываются, я открываю глаза, чтобы посмотреть, жив ли мой друг. Когда возобновляются, я начинаю бояться — а вдруг это его последний вдох?

Наконец жара спадает. Подступает ночь.

Выглянув из нашего убежища, Ганчо бросает:

Собирайтесь. — Он надевает рюкзак на плечи.

— Пора, Пульга. Идем.

Но он не открывает глаз. Я дотрагиваюсь до него. Кожа у него липкая.

— Ну что ты, — шепчу я, пока все по очереди выскальзывают из землянки, — давай, идем. — Я тормошу его, он открывает глаза, и я с облегчением вздыхаю. — Пора, — говорю я ему и хватаю его рюкзак.

Но Пульга не двигается.

— Я сказал, пошли, — говорит Ганчо, глядя на нас.

Все остальные тоже смотрят на нас. Нильса выглядит лучше, и братья тоже, даже кожа Альваро теперь не такая восковая и блестящая.

— Мы сейчас! — кричу я в ответ. — Пульга, идем. — Я стараюсь говорить ровно и твердо. Он смотрит на меня, а потом я вижу, как он едва заметно мотает головой — нет.

— Надо идти. Сейчас. — Я хватаю бутылку с водой и подношу ее ко рту друга. Вода течет по его подбородку. — Пожалуйста, Пульга, соберись…

Ганчо снова подходит, заглядывает в землянку и качает головой. Я уже наполовину вылезла оттуда и пытаюсь вытащить Пульгу, но чувствую, как он упирается. Я смотрю прямо ему в лицо.

— Почему ты это делаешь? — шепчу я.

Однако он будто отсутствует, хоть и смотрит мне в глаза.

Будто он не здесь.

Ганчо наклоняется и глядит на него:

— Ну? Что такое? Ты идешь или как?

И Пульга снова едва заметно мотает головой: нет, он не идет.

— О’кей, muchacho. Ладно, мальчик, выбор за тобой, — пожимая плечами, говорит Ганчо и смотрит на меня. — И за тобой, amigo. Мы ждать не будем, или иди с нами, или оставайся.

Альваро наклоняется и пытается убедить Пульгу, потом это делает Нильса. Но до него ничего не доходит, ни слова, ни мольбы. Он просто смотрит и ни на что не реагирует.

— Нужно дать ему воды, и все. Сейчас, — бормочу я, хватаясь за новую бутылку.

Ганчо снимает шляпу, вытирает лоб и опять качает головой:

— Нет, друг, тут дело не только в обезвоживании. Он сдается.

— Что вы такое говорите? — спрашиваю я, сидя перед землянкой и глядя на Ганчо и остальных.

Братья с сочувствием смотрят на меня, но не произносят ни слова. Нильса крепче прижимает к себе сына. Альваро по-прежнему тихо обращается к Пульге, пы-тась что-то ему втолковать. Ганчо снова качает головой.

— Говорю, что твой брат не справится. И тебе придется сделать тяжелый выбор.

Я мотаю головой, мне кажется, что мир завертелся вокруг меня и мозг сейчас взорвется.

— Нет, — говорю я. — Мы можем… можем понести его. — Я смотрю на двух братьев, на Альваро. — Все вместе мы сможем, пожалуйста!

— Нести его — значит терять время и силы, — отрезает Ганчо. — Вдобавок обезвоживание пойдет быстрее. Mira, lo siento. Мне жаль, но такова действительность. Тут каждый сам за себя. Такие вот дела.

— Но я не могу его тут оставить! Пожалуйста, умоляю, пожалуйста, не бросайте нас! — прошу я, глядя на каждого по очереди, пытаясь поймать хоть чей-нибудь взгляд. Но все смотрят либо вниз, либо в сторону. Кажется, будто мое сердце внезапно оборвалось. Совсем иной, новый страх, смешанный с отчаянием, накатывает на меня, когда я понимаю, что они собираются оставить нас тут. — Пожалуйста…

Глаза Нильсы полны слез. Братья смотрят в сторону. Альваро хмурится.

— Пожалуйста, пожалуйста… я не могу его бросить… Не уходите, — рыдаю я.

У койота сокрушенный вид, но то, что он говорит, меня добивает.

— Vamo nos. Пошли, — бросает он и идет прочь.

— Ay, Dios… Боже мой… — произносит Нильса. Она смотрит на меня, стараясь не расплакаться. — Пожалуйста, прости меня. Посмотри… посмотри на моего сына.

Я сквозь слезы гляжу на Нене. Он тоже глядит на меня грустными усталыми глазками.

— Я должна идти дальше, — продолжает Нильса. — Ради него. Понимаешь? Прости меня. Прости, — повторяет она и оборачивается к Альваро: — Vamonos.

Тот глубоко вздыхает и кивает. Потом закрывает глаза, шепчет молитву и чертит у меня на лбу крест.

— Que Dios los guarde. Да хранит тебя Бог, — говорит он.