Когда Рэй ушел, я покинула дом и принялась бродить по нашему баррио, взбираясь на пригорки и скалы. Я все шла и шла, и мне хотелось, чтобы тело наконец отказало. А потом вдруг появился тот автобус. Водитель остановился, когда я подняла руку, и дал мне возможность забраться внутрь. В автобусе было ужасно тесно, он был до отказа набит людьми. День был очень жаркий, и запах Рэя повсюду преследовал меня. «Вы чувствуете, как пахнет?» — хотелось мне спросить у пассажиров. Но их лица были такими апатичными, обожженными солнцем, усталыми и лоснящимися от пота.

«Может, я умерла и еду в ад. Может, это и есть ад», — подумала я тогда. А потом испугалась, что баррио, где я выросла, где у меня родня и где я еду в этом белом автобусе, — это и есть ад. И я почувствовала, что мне нужно выйти, сбежать. И тогда я высунулась из дверного проема и отпустила руки. Но сейчас, на этом набитом людьми поезде, я держусь.

Я еду и надеюсь, бесконечно, часами глядя в небо, пока звезды над головой не расплываются и не начинают вращаться, как в калейдоскопе. Пока мне не начинает казаться, что я нахожусь вне собственного тела, хотя отчасти так оно и есть.

Сверху я смотрю на поезд, на Чико с Пульгой и на саму себя. Я вижу рельсы, которые словно светятся, и на тот шлейф, что оставляет за собой товарняк, летящий в ночь. На шпалах окровавленные конечности, отрезанные ступни, кисти, руки и ноги. Я вижу заплаканные лица. Клочки фотографий и трепещущие на ветру цветы, окровавленные доллары и обломки костей.

Меня охватывает ужас, я чувствую, что падаю, но тут слабое свечение вдалеке притягивает мой взгляд, и когда я сосредотачиваюсь на нем, оно разрастается и становится ярче, пока в конце концов я не начинаю различать дом, освещенный солнцем.

В патио я вижу свою мать. Резкая боль пронзает грудь, а потом спускается по животу. Эта боль терзает, расплющивает и рвет тело на части. Я зову мать и вижу, как там, в той далекой земле, она протягивает ко мне руки, и этот младенец летит к ней, хотя меня с ним все еще связывает длинная пуповина. Мать держит маленькое, покрытое кровью тельце, и смотрит вдаль, во тьму, и ищет меня.

Я чувствую, как опять падаю в собственное тело, лежащее на крыше поезда, на ее шероховатой металлической поверхности среди бесконечного несмолкающего грохота.

Мои глаза распахиваются, когда кто-то хватает меня за плечо и грубо трясет. Надо мной нависает лицо какого-то незнакомца.

— Не спи! — кричит он мне.

Человек, что сидел с краю, куда-то переместился, и я мало-помалу сдвинулась на его место. Мои ступни уже почти торчат в воздухе.

Я подтягиваю ноги и переползаю ближе к центру крыши. И тут Ля Бестия издает ужасающий скрежет и начинает тормозить. Пульга и Чико мгновенно просыпаются. Парень, который меня разбудил, поворачивается к голове состава. До нас долетают чьи-то голоса, их становится все больше и больше.

Темноту пронзает свет фар, и параллельно поезду возникают очертания машин.

Ночь наполняется криками, отчаянием и страхом.

Co всех сторон раздаются возгласы:

— Narcosl

— Киднепперы!

— La migra! Миграционная полиция!

— Надо прыгать! — орет парень, тот, что с подружкой. Я слышу, как он успокаивает ее и уговаривает спрыгнуть с крыши вагона.

— Что происходит?! — кричит Чико.

— Не знаю, — говорю я ему и Крошке.

Звук тормозов Ля Бестии перекрывает наши голоса, а нагнавшие нас машины продолжают двигаться справа от состава. В них либо наркоторговцы, либо представители властей. И больше ничего в поле зрения: ни городка, ни здания, ни огонька. Только поля, которые кажутся бесконечными. Так что, кто бы ни сидел в этих автомобилях, ждать от них добра не приходится.

Все тот же парень смотрит, как его подружка спуска — ется по лестнице, и твердит ей:

— Прыгай, прыгай!

Но состав все еще быстро движется, и одна мысль о прыжке ужасает.

— Полезли, — говорю я друзьям. Нам тоже надо на это решиться, или придется узнать, что эти люди в машинах сделают с теми, кто на поезде, как только тот остановится. — Мы должны прыгнуть.

Девушка выпускает лестницу. Мы видим сверху, как она оступается и падает на землю, а парень соскакивает следом, но удерживается на ногах и бежит к ней. Хотя товарняк и замедлился, скорость еще велика. Но с этими двумя все в порядке.

И с нами тоже все будет в порядке.

' — Давай! — командую я Чико.

По тому, как он, вцепившись в крышу, с ужасом смотрит на прыгающих с поезда людей, мне становится ясно, что сам он с места не двинется.

— Ни за что! Я не смогу!

— Надо!

Он мотает головой:

— Нет!

И поезд, и машины теперь едут медленнее, металлический скрежет и визг становятся более пронзительными. Если мы замешкаемся, те, кто в этих машинах, кем бы они ни были, остановятся и подберут всех прыгунов.

Уходить надо сейчас.

— Прыгай, Чико, идиот чертов! Прыгай, или из-за тебя нас убьют!

От паники сдавливает горло. Кажется, грудная клетка вот-вот взорвется.

— Не могу! Не буду!

Он уже добрался до нижней ступеньки лестницы, ему остается только отпустить руки. Всего-то! Что-то во мне, то ужасное, что стремится только выжить, хочет наступить на его пальцы, раздавить их, чтобы он вынужден был их разжать.

— Пожалуйста! — молю я. — Пожалуйста, Чико, пожалуйста!

— Чико, ты сможешь! Давай, Чикито! — кричит рядом Крошка.

— Боже мой… — стонет Чико, и я слышу его всхлипы, сливающиеся с ревом Ля Бестии.

— Давай! — ору я. — Сейчас, черт возьми!

Он отпускает руки.

А потом я слышу ужасный звук удара и вижу, как Чико катится, катится, катится в темноту.

Снова раздается жуткий визг, и кажется, что мои ноги вот-вот подкосятся. Они словно ватные от многочасового сидения на крыше в одном и том же согнутом положении.

Сердце яростно барабанит, когда я отрываю себя от лестницы и прыгаю.

На какую-то долю секунды все замирает, ничего не происходит, не появляется никаких чувств — а потом я падаю на гравий в точности как Чико, качусь куда-то, а перед глазами мелькают размытые фрагменты поезда, рельсов, колес, неба и скал. Вокруг трава и грязь, но я не понимаю, в какую сторону меня несет, и боюсь резкой боли, которая придет, когда острые, как бритва, колеса вспорют мое тело.

В конце концов вращение прекращается, я вскакиваю на ноги, и вот уже Крошка, словно перекати-поле, уносится прочь от состава.

— Чико! — Я бегу назад, ищу место, где он спрыгнул. Но его не видно в темноте, и никто не отвечает на мои крики.

А потом я вижу его на земле, довольно далеко от путей — и недвижимого. Я мчусь к нему и падаю рядом на колени.

— Чико, Чико! Ты цел? — Я осматриваю его, боясь увидеть страшные повреждения.

Он лежит совершенно неподвижно (блестящие глаза смотрят вверх) и хватает ртом воздух. Я не решаюсь его перевернуть: вдруг у него на спине какая-нибудь ужасная рваная рана или внизу, под ним, лужа крови.

— Парень, пожалуйста, пожалуйста! — молю я. — Ты в порядке?

Он в ступоре смотрит на меня.

— Скажи что-нибудь, — прошу я его.

Он задыхается, как в тот раз, когда мы бежали в школу и он упал, налетев на бетонный блок и перевернувшись в воздухе, как какой-нибудь чертов ниндзя. Тогда из него вышибло дух.

— Чикито! — По другую сторону от него появляется Крошка, губы у нее в крови, она подносит ладошку к липу и сплевывает в нее. А потом начинает суетиться вокруг Чико, охлопывая и осматривая его тело.

Он делает резкий вдох и наконец-то выдавливает:

— Я живой?

Я смеюсь и плачу, потому что страшно рад слышать его дурацкий голос.

— Да, pendejo! Да, придурок! Живой!

— А ты… живая? — спрашивает он, глядя на Крошку. Она кивает.

— Я… кажется, я выбила или сломала пару зубов, Чикито. — Вид у нее ошеломленный, но голос спокойный. Чтобы вытереть руку, она сует ее в карман куртки. — Идем. — Крошка вскакивает на ноги и тянет его за собой. — Давай, Чикито, нужно спрятаться, — говорит она. — Идти можешь? С тобой все в порядке?