Интересно, какими мы кажемся ему, что этот пацаненок думает о нас? Наверняка его мать объяснила ему, что это за люди проезжают на поезде мимо ихдома. И он смотрит на них и воображает себя на таком поезде, потому что, я точно знаю, даже в таком возрасте он уже мечтает уехать. Кто знает, может, этот мальчик когда-нибудь и отправится по нашим следам.

Или года в четыре его убьет пуля, предназначенная кому-то другому.

А может, он погибнет в восемь, потому что его старший брат откажется вступить в банду. Или в двенадцать, потому что вступать в банду не захочет он сам. Он может погибнуть под колесами этого поезда, когда будет бежать радом с составом, пытаясь спасти собственную жизнь. Прежде чем он совсем исчезает из виду, я машу ему, не зная зачем. Моя рука словно сама так решила, потому что слишком размякла — как и мое сердце. Я от-вожу взгляд, но успеваю заметить, что мальчишка тоже мне машет. В сердце у меня будто бы что-то шевелится, и в горле встает непрошеный комок.

«Если я буду слишком много чувствовать, это убьет меня» — говорю я сердцу.

«Если ты ничего не будешь чувствовать, это тоже тебя убьет», — отвечает оно.

Я смотрю вперед, позволяя ветру высушить непролитые слезы, а ритмичному стуку колес поезда убаюкать меня до состояния оцепенения, на многие часы и многие километры.

Целая бесконечность оцепенения.

Я поворачиваюсь к Чико. Виду него хреновый.

«Зачем мы это делаем?» — спрашиваю я себя.

Лицо у моего друга запыленное, загрубелое. Его губы потрескались и кровоточат. Он облизывает их, от этого они пересыхают и трескаются еще сильнее. Я ощущаю, что кожа моего лица тоже стала жесткой и сухой от ветра.

«Зачем?»

Я напоминаю себе о Рэе — и память окрашивается в цвет крови дона Фелисио.

Ощущение голода я стараюсь не замечать, но оно от этого не уходит. В желудке пусто, совсем. Кишки ноют и скручиваются. Я давлю рукой на живот, пытаясь придушить мелкого зверька, который подвывает там, скулит и копошится, требуя еды. Теперь я не могу думать ни о чем, кроме нее. Этих мыслей достаточно, чтобы отвлечься от боли в спине и ногах. Кисти рук то и дело сводит судорога; они скрючены болью, разогнуть пальцы толком невозможно, и приходится делать усилия, чтобы их выпрямить. Я стараюсь хоть немного шевелить всем, что способно шевелиться, не давая застаиваться суставам, но даже это причиняет боль.

Мелкий зверек в животе не унимается. Я пытаюсь скопить во рту побольше слюны, чтобы потом проглотить всю разом, как будто это вода, но даже слюны не хватает.

Глаза закрываются. «Откройтесь, — велю я им. — Откройтесь». Они подчиняются всего на мгновение, а потом веки снова начинают опускаться. И так много часов. И много километров. Через Медиас-Агуас и Тьерра-Бланку. Опасность впереди. Опасность сзади. Опасность окружает нас со всех сторон. Когда я начинаю задумываться об этом, сознание мутится. Мозг превращается в желе и вместе с головой начинает дрожать от тряски.

Горы кажутся подделкой. Такое чувство, что я ненастоящий и все вокруг тоже ненастоящие. Как будто вся эта жизнь ненастоящая. Тут я начинаю паниковать, хлопаю себя по лицу, трясу головой. Потому что это опасное ощущение. Ощущение нереальности заставляет думать, будто можно делать все, что угодно. Например, лечь и уснуть. Закрыть глаза и ни о чем не тревожиться.

Оно заставляет забыть, что у тебя есть тело, которое может упасть, расшибиться, покалечиться.

Девочка сидит между матерью и отцом. Ей лет семь, не больше. Даже в этом путешествии, где мы все вынуждены вернуться к самому примитивному, первобытному состоянию нечищеные зубы, вонючие потные тела, — мать заплела ей волосы в две длинные косы и завязала их грязными красными ленточками.

Женщина пристально смотрит на меня, а я, взглянув на нее, понимаю: она догадалась, что я — девушка. Потому что ее взгляд не становится недобрым. Она не прикрывает от меня дочь, которая напоминает мне ту девочку, какой когда-то давно была я сама, — маленькую девочку, любимую отцом и матерью. В глазах женщины появляется понимание, и я смаргиваю слезу. Женщина чуть улыбается мне теплой ободряющей улыбкой, и тут поезд издает скрежет, дергается и сбавляет ход. Я вижу, как женщина хмурится и, крепко прижав к себе дочь, поворачивается к мужу.

Сидящий рядом с нами человек (тот, что уверенно командует тремя своими спутниками и кого Пульга принимает за пойеро) встает и смотрит в сторону головы состава, где в темноте вспыхнули маленькие огоньки, а потом подает какой-то знак своим парням и что-то говорит им. Те начинают перемещаться к ближайшей лестнице.

— Que es? Que pasa? Что такое? Что происходит? — спрашивают друг друга люди, а поезд скрежещет и едет все медленнее, почти останавливается.

— Давайте за ним, — говорит Пульга, не сводя глаз с пойеро и осторожно пробираясь вслед за его подопечными.

Сзади напирает народ, подталкивая нас к лестнице, так что мы чуть не падаем, спускаясь настолько быстро, насколько можем. Многие вообще не используют лестницу, а прыгают на землю прямо с крыши и катятся кубарем, потом вскакивают на ноги и бегут. Я слышу крик, оборачиваюсь и вижу упавшего мужчину, на которого бегущие то и дело наступают.

Дети начинают плакать.

Раздаются несколько выстрелов, потом чей-то отчаянный вопль и топот — это разбегаются во все стороны спрыгнувшие с вагонов люди.

Я оглядываю толпу, стараясь найти друзей, а когда вижу Пульгу, хватаю его за плечо. Мы направляемся за пойеро, в поля, в темноту, и пригибаемся, когда снова раздаются выстрелы. Пули пролетают мимо. Поймать одну из них очень страшно, и плечи непроизвольно напрягаются.

Воздух наполняется отчаянием, ревом моторов, хлопаньем дверей, командами и угрозами: «Рогfavor! Пожалуйста! Нет! Мама! Папа!»

Крики эхом отдаются в моем мозгу, пока мы все быстрее бежим за пойеро в заросли, освещенные бледной луной. Потом пойеро с подопечными залегают в высокую траву, и мы поступаем так же.

Крики, восклицания и мольбы не утихают, сердце барабаном бухает у меня в ушах, во всем теле — бум-бум-бум. Я пытаюсь перевести дух, но, кажется, вообще забыла, как дышать. Воздух застревает где-то в горле, не доходя до легких. Я снова и снова пытаюсь загнать в них кислород и подавить панику. Пульга и Чико тоже очень тяжело дышат, и я боюсь, как бы они не умерли: мне кажется, что даже земля подрагивает от биения их сердец.

Пульга глядит туда, откуда мы примчались, широко раскрытыми глазами, как будто ждет, что кто-то явится с той стороны. Чико свернулся калачиком, зажав руками уши и зажмурившись. Адреналин медленно покидает наши тела, и я вижу, как дрожащие руки Пульги, которыми он упирался в землю, подгибаются и он опускается лицом прямо в грязь.

Потом я слышу, как приближаются шорохи и крики, и почти уверена, что нас найдут. Каждая пора моего тела источает пот и запах страха, а шорохи все ближе и ближе.

— Мы вас найдем, — произносит нараспев дразнящий мужской голос. — Сейчас не время играть в прятки.

Тишину рассекает выстрел, и наши преследователи хохочут. Где-то вскрикивает ребенок — и они бегут на звук. Потом мы слышим мужской голос, который о чем-то молит, женский плач и детский крик. И я знаю, знаю, что это они. Перед глазами встают косички девочки, мягкая улыбка ее матери, когда та смотрела на меня, руки мужчины, обнимающего их обеих. Все это было на крыше вагона лишь несколько минут назад.

Что-то у меня внутри вздрагивает, смещается, и я чувствую, как часть моего сознания летит сквозь ночь, чтобы взглянуть на это поле сверху вниз. Я пытаюсь вернуть эту часть назад, я не хочу ничего видеть. Не хочу знать. Хочу повернуть назад.

Но не могу.

Я вижу стоящего на коленях отца семейства, к голове которого приставлен пистолет. Вижу мать, которую лапает один из преследователей. И девочку с крепко зажмуренными глазами и ртом, распахнутым в немом крике. Мать просит ее: