Возможно, этот дом полон призраков.

Солнце снова проглатывает меня, а потом извергает обратно на крышу вагона, и я еще чувствую в своей руке чью-то руку. Я открываю глаза и вижу, что Пульга смотрит на мелькающие, проносящиеся мимо пейзажи. С неба льются теплые лучи утреннего солнца, которые подсушивают одежду, промокшую во время ночной бури и не успевшую окончательно высохнуть на ветру. Эти лучи с каждой минутой делаются все горячее и горячее. Они припекают нам спины, шеи, головы — и вот уже мы словно сами сделаны из огня.

После долгого дождя и холода мы часами едем, объятые светом.

— Я устал, — говорит Пульга.

Он поворачивает ко мне голову с глазами-щелками, прищуренными из-за жары и яркого солнца. Выглядит он действительно усталым. Но не только: такое ощущение, что он сдался, превратился в одну из тех мумий, в которые, как говорят, на этом пути превращаются все. В мумию, чья душа мало-помалу умирает, а сердце теряет веру.

— Знаю, — киваю я.

Я сую ему в руку бутылку с водой, которую собрала во время дождя, он делает глоток и морщится, потому что она сильно нагрелась.

— Все это становится совершенно бессмысленным, — бормочет он.

Жаркий ветер бьет нам в лица и свистит в ушах так, что я едва слышу Пульгу. Он смотрит на проплывающие мимо поля, на обнимающих дочь мужчину и женщину, лица которых даже во сне кажутся измученными и страдающими.

Он прав: у всего этого действительно нет смысла.

— А его никогда и не было, — отзываюсь я, глядя на девочку, которая дрожит, несмотря на жару.

Пульга смотрит на меня, будто понимая, о чем я, но потом глаза его тускнеют, и он отворачивается.

А я все гляжу на девочку, которая с каждым часом дрожит все сильнее. Теперь мать крепко прижимает ее к себе, чтобы унять дрожь. Мне страшно за нее.

Мне страшно за Пульгу.

Я боюсь, что, даже если мы доберемся до цели, от него ничего не останется.

Мы ждем следующего поезда у железнодорожных путей в небольшом городке, который выглядит так, будто в нем обитают лишь заблудшие души. Люди здесь спят на улицах, закрыв лица руками. Они лежат в позе эмбриона, прижавшись спинами к грязным, покрытым граффити стенам, пока тьма окутывает городок, у которого, кажется, даже нет названия.

Это адский маршрут, напоминаю я себе. В сознании мелькают обрывки моих заметок.

Должно быть, это чистилище.

И тут мне в голову приходит странная мысль: а вдруг мы тоже умерли — я и Крошка?

Она сидит рядом со мной на грязной земле, и я спрашиваю ее:

— Мы живые?

Крошка широко раскрытыми глазами смотрит на все эти заблудшие души и отвечает:

— Да, мы живые. И дойдем до цели.

Той семьи, что была с нами в приюте и на поезде, нигде не видно. Не знаю, куда тут можно было деться, но их нет, однако, когда я спрашиваю у Крошки, настоящие ли они, та отвечает, что да, и объясняет:

— Они повезли девочку в больницу.

Тогда я вспоминаю, что видел, как они уходили, когда мы все в отупении, с затекшими телами слезли с товарняка. Они направились к больнице, а мы побрели сюда, и вот ждем теперь следующего поезда.

— Как думаешь, с ней все будет в порядке? — спрашиваю я Крошку, но она лишь закрывает глаза и пожимает плечами.

— Твои заметки тут, похоже, заканчиваются, — говорит она, вытаскивая из кармана куртки мой блокнот.

Я смотрю на собственные записи и тоже пожимаю плечами. Беру блокноту нее из рук, пролистываю страницы. Смотрю на схематичные фигурки, которые когда-то нарисовал на полях: Чико и я на крыше поезда. Я помню, как думал, что собрал достаточно сведений. А еще помню, что в ночь перед нашим побегом, пока Чико нес караул, я с фонариком под одеялом изучал эти заметки, свято в них веря, как в Библию.

Название «Лечерия» обведено черным, словно будущее уже тогда было предопределено. Будь у меня ручка, я нарисовал бы на земле схематичного человечка с черными крестиками вместо глаз и написал: «Тут погиб мой лучший друг».

Я возвращаю блокнот Крошке.

— Сядем на следующий поезд, а потом будет еще один, до Алтара. Отец девочки говорил, что там конечный пункт. Вроде мигранты могут там отдохнуть и раздобыть припасы для перехода пустыни. Правильно, как тебе кажется? — спрашивает она.

Алтар…

Я пожимаю плечами, потому что не помню. Мне все равно.

Я смотрю в темноту.

И снова ухожу в себя.

Мы ждем поезда.

Вдруг сквозь мрачную тишину ночи прорывается далекий вой.

— Aqui viene! Вот он! — кричит кто-то, и целый хор голосов подхватывает новость: «Поезд подходит! Он уже близко!» Люди бегут к путям, глядя на виднеющийся вдали огонек головного прожектора локомотива.

Люди затягивают лямки рюкзаков. Проверяют шнурки на обуви. Снимают завязанные на талии свитера и рубашки, чтобы их не зацепило колесами, и убирают их в сумки — никто не хочет оказаться под колесами поезда.

А он все приближается, и свет прожектора становится ярче. В животе у меня что-то переворачивается, ноги дрожат от страха и адреналина, поезд визжит, грохочет и воет. Я хватаю Пульгу за руку и тяну к рельсам.

— Скоро нужно будет бежать, Пульга! Согге, о’кей? Когда он подойдет ближе, беги изо всех сил. И как только сможешь за что-то ухватиться, хватайся! — кричу я.

Но Пульга просто стоит, глядя на приближающейся состав, и не двигается с места.

— Ладно, Пульга?

Он не отвечает, а потом мои слова тонут в грохоте колес, лязге и реве.

— Он вообще не замедляется! — раздается чей-то едва различимый в шуме крик, а первые вагоны уже проносятся мимо.

Я хватаю Пульгу за тонкое предплечье, такое хрупкое и костлявое, что страшно сжать его посильнее и сломать. Но я все равно тяну его за собой и бегу. У него не остается выбора, кроме как последовать за мной. И так мы бежим, стараясь ни в кого не врезаться и ни обо что не споткнуться, а нас хлещет поднятый поездом горячий сильный ветер.

Я не даю Пульге отстать, но состав несется с такой скоростью, словно задумал нас убить, словно хочет напомнить, что он — зверь, демон, существо, мчащееся сквозь ад.

Впереди я вижу других людей, которые тоже мчатся со всех ног, но не могут зацепиться за вагоны. Похожий на черное размытое пятно, поезд пролетает мимо так быстро, что мы не успеваем ничего понять, — и вот его уже нет. Нам остаются лишь дым и пыль. И мы, словно тени, хватаем ртами воздух, глядим ему вслед, согнувшись пополам, упав на землю.

— Все-таки он идет тут слишком быстро, — качая головой, говорит парню какой-то старик. Я начинаю нервничать, но старик смотрит на своего спутника и добавляет: — Ладно, hijo, сынок, надо идти дальше. В часе ходьбы отсюда есть поворот, там он сбавит скорость. Пойдем туда и будем ждать следующего поезда.

Они пускаются в путь, и те, кто подслушал их разговор, идут в том же направлении.

— Как думаешь, пойдем? — спрашиваю я Пульгу.

Но он сидит на земле и не смотрит на меня. Даже не слушает.

— Пульга!

— Видела, как быстро он ехал? — шепчет мой друг.

Его глаза крепко закрыты, словно он пытается избавиться от какого-то стоящего перед внутренним взором образа. Может, хочет забыть, как выглядел лежавший на земле Чико. Я тоже этого хотела бы.

— Я понимаю, понимаю, Иг говорю я ему, но он начинает трясти головой и колотить по ней, как будто хочет выбить то, что там застряло. Я хватаю его за руки. — Не делай этого, Пульга. Пожалуйста, пожалуйста… Перестань!

Он подчиняется и остается сидеть, безучастный, безжизненный, а старик с сыном и остальные, кто бежал вместе с нами, уходят все дальше.

Я тяну Пульгу, пытаясь заставить его встать.

— Надо идти, — говорю я ему. — Ты должен встать, пойти со мной, а потом нам нужно будет сесть на следующий поезд, понимаешь? Пожалуйста, идем.

Мое сердце бешено стучит, на лбу выступил пот. Я касаюсь лица Пульги, заставляя его посмотреть мне в глаза, и вижу, как мало осталось от моего друга. Чтобы вернуть хотя бы часть, я начинаю уговаривать его: