Когда я снова открываю глаза, по всему патио горят свечи. А за спиной у меня люди, они наполняют двор молитвами, тихими, как сияние этих свечей.

Женщины бережно обмывают лицо Чико.

То, что лежит на столе, — это он и есть.

Грудь разрывается от боли, слишком сильной, чтобы сердце смогло ее вместить. Слезы жгут глаза, текут по щекам. Я оплакиваю Чико. Оплакиваю человека, которым он не успел стать, потому что ему не дали такого шанса. Я плачу и по себе тоже. По всем нам.

Свечи догорают, и я закрываю глаза, словно отгораживаясь от этого дня.

Когда я открываю их снова, уже утро, и Крошка сидит рядом, держит меня за руку и смотрит на Чико.

Я обвожу взглядом пустое патио: кроме нас, тут только священник, отец Хименес, который пытался спасти Чико. Он почти сразу подходит к нам.

— Я знаю, это трудно, — говорит он, — но мне нужно поговорить с вами о… — Он указывает на Чико, — о твоем друге?

— Брате, — поправляю его я. — Чико.

— Чико, — шепчет он. — Прости, что приходится обсуждать это сейчас, но мне надо понять, как бы ты хотел с ним поступить. Отправить его назад будет сложно, путь займет много времени. — Падре говорит медленно, чтобы его слова дошли до моего сознания. Чтобы у меня было время их осмыслить. — Если я позвоню, власти приедут и заберут его, но… — Он старательно подбирает слова. — Но после этого он неизвестно сколько пролежит в морге. Трудно будет отследить, что станет с… человеком. Я слышал, что не всех возвращают близким для нормальных похорон.

Я представляю, как тело Чико пересекает границы, возвращаясь туда, откуда мы бежали. Тогда все это, все его путешествие окажется напрасным. Оно закончится там же, где началось. Нет, мне невыносима мысль о том, что его отправят назад или что он будет лежать в морге, всеми забытый и никому не нужный.

Я смотрю на Крошку и говорю:

— Я не хочу, чтобы его отправили назад.

Она кивает, и отец Хименес продолжает:

— Мы хоронили людей здесь. — Он показывает на расположенный в стороне участок земли. — Там у нас кладбище для таких, как Чико, кто встретил свою гибель в пути.

Я смотрю на кресты вдалеке и думаю о Чико, который останется тут навечно. На этом кладбище, вдалеке от дома и от мест, где мы мечтали оказаться. Теперь он навсегда застрянет между ними.

— Даже не знаю… — говорю я наконец.

— Мы все сделаем как следует. Я возьму на себя все заботы о нем, как только вы уедете. Каждый день я хожу на кладбище и молюсь обо всех, кто там лежит. Он не будет одинок.

Отец Хименес смотрит на участок за шелтером, где лежат погибшие в пути, чьи мечты оборвались, а сердца перестали биться тут, на рельсах Ля Бестии, искореженные и разорванные.

Как и их тела.

Как Чико.

Крошка глядит вдаль.

— Кажется, так будет лучше всего, — тихо произносит она.

Но неожиданно мысль о том, чтобы оставить Чико, кажется мне невозможной. Я просто не могу представить, как брошу его здесь и как поеду дальше без него. Я мотаю головой.

— Нет-нет, мы… мы должны вернуться, — говорю Я ей. — Мы должны отвезти его домой.

— Мы не можем вернуться, — возражает она.

Тогда я сделаю это сам, — заявляю я. — Отвезу его домой, в Барриос, и похороню рядом с мамой. Он хотел бы этого. Я должен. Я не могу оставить его здесь, одного.

Крошка пристально смотрит на меня, ее глаза наполняются слезами.

— Он уже не здесь, Пульга, — шепчет она, — он ушел.

— Он именно здесь, — отвечаю я. — И я собираюсь отвезти его домой.

— Послушай, — говорит она, мягко обнимая меня за плечи. Я пытаюсь оттолкнуть ее, но она держит крепко. — Ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты вернулся? Думаешь, он хотел бы, чтобы ты сейчас оказался в Барриосе? Ты хотел бы, чтобы он поехал обратно, если бы ты сейчас лежал на этом столе?

— Пусти, — требую я, но она не слушается. Не отпускает.

— Ты должен ехать дальше.

Я закрываю глаза и трясу головой. Нет! Что я должен, так это забрать Чико. Взвалить на спину его искалеченное тело и нести домой, через границы, через поля, мимо наркос, полицейских и скрежещущих поездов. В то место, которое мы любим и ненавидим, которое любит и ненавидит нас.

— Ты поедешь дальше, — говорит мне Крошка. — Мъгпоедем дальше. И мы доберемся куда надо, ради Чико, понятно?

Я снова мотаю головой, но сам морщусь, потому что слышу, как всего несколько дней назад обещал Чико именно это: что мы доберемся, мы сможем.

«Да что ты знал?» — говорю я себе, глядя на Чико, потом обнимаю его тело, хоть оно уже пахнет смертью, а лицо стало чужим, и твержу ему:

— Прости меня… Мне так жаль…

Крошка тянет меня прочь и обнимает.

— Он уже не здесь, Пульга. Он вот тут, — говорит она и кладет ладонь мне на грудь, туда, где сердце. — Он всегда будет тут.

Да только сердца у меня больше нет. Оно разбито.

Крошка не понимает и никогда не сможет понять. Она не любила Чико так, как я. И не из-за нее он погиб.

А из-за меня.

Несколько мужчин из шелтера начинают делать гроб. Отец Хименес остается со мной и Крошкой. Все это время мы сидим во дворике. Крошка тихая, собранная; я то и дело забываю, что она рядом, и вспоминаю, лишь когда начинаю плакать и чувствую ее легкое прикосновение к моей руки или плечу.

Я думаю о последней улыбке Чико.

Іде-то в стороне — далеко-далеко от нас с Крошкой — снуют женщины, они входят в шелтер и выходят из него, вкладывают нам в руки кружки с водой или с кофе и ломти хлеба.

Солнце движется по небосводу, и отец Хименес вдруг встает и начинает говорить. Его голос наполняет патио, а я все смотрю на Чико.

Я даже не помню, заходил ли внутрь.

Он говорит всем этим чужакам (которые на самом деле не чужаки, потому что тоже оплакивают Чико), что мы тут на земле горюем по мертвым, но они уже в лучшем мире. Он говорит о славе Господней и о том, что Чико теперь воссоединился со своим создателем.

Но я думаю о том, что он воссоединился со своей мамитой, и представляю его, бегущего прямо в ее объятия.

Отец Хименес говорит, что Чико больше ничего не требуется, что он не будет испытывать ни боли, ни голода, ни жажды. Теперь он в безопасности, в надежных руках Бога. Я знаю, что отец Хименес обязан говорить именно это. Такие слова положено произносить всем священникам. И пусть даже какая-то часть меня не желает ничего слушать, другая часть позволяет словам падре омывать мое сознание, подобно воде, и цепляется за надежду, которую они несут. Но я уже больше не знаю, во что мне верить. И даже не знаю, верю ли я в Бога. Ведь если Бог существует и все видит, почему же тогда он не видит нас?

Почему?

И почему мы должны умереть, чтобы наконец-то оказаться в безопасности? Почему лишь в смерти мы можем воссоединиться с нашими матерями? Но это вопросы, на которые никто и никогда не даст ответы. А может, на них и нет ответов. Просто нет, и все.

Падре Хименес заканчивает, и теперь патио наполняют лишь голоса молящихся да мерцание свечей. А еще тут Чико.

Его кладут в ящик. А потом поднимают на плечи.

И мы идем на кладбище.

Чико опускают в вырытую кем-то яму.

И падре снова говорит, но я могу думать только про идиотскую улыбку Чико. Потом я бросаю в яму горсть земли, и каждый ее комок тяжелым грузом ложится на мое сердце.

Как я оставлю его здесь?

Но я так и поступаю. Мы так и поступаем. Я бросаю на него все новые и новые комья земли. И они летят в свежевырытую яму.

И вот он уже глубоко под землей, словно его никогда и не было. Но он был! Даже если миру не было до него никакого дела.

Я чувствую, как кто-то смотрит на меня, когда я стираю свою одежду в раковине за зданием прию-та. Но когда я поднимаю взгляд, с трудом верю своим глазам: это действительно она, женщина, которая была на поезде и в поле. Это ее я видела, паря над ней в небе, и ее мысли — мольбы о помощи — я тогда услышала. Она стоит в дверях, склонив голову, и обнимает за плечи девочку. У нее напряженный взгляд.