В кухне несколько женщин уже начали готовить тамале — блюдо из кукурузной муки и острого жирного мяса, которое всегда бывает у нас на поминках. Каждый сосед принес для него что-то свое: перетертую кукурузу, мясо, чили, оливки, банановый лист.

Донья Агостина сидит снаружи. Одна.

Мы с Чико расположились на диване в гостиной с зелеными, как лайм, стенами, смотрим телевизор и дремлем под доносящиеся из кухни женские разговоры и звон посуды. В комнате делается все жарче, жара наваливается на нас. А потом приезжает фургон с гробом, где лежит дон Фелисио. Его заносят в дом, ставят посреди комнаты, и все собираются вокруг. Соседи смотрят на тело, отдают ему последнюю дань и снова возвращаются к ритуальным хлопотам.

— Идем, — говорю я Чико, но он мотает головой, отказываясь подняться с дивана.

Поэтому я иду один и смотрю в лицо тому, кто уже перестал быть доном Фелисио. Это лицо серое, как пепел, распухшее и серьезное. Тело нарядили в строгий костюм с красным галстуком вокруг тесного воротничка белой рубахи. Галстук напоминает мне о крови, которой вчера была испачкана шея дона Фелисио.

Я перевожу взгляд на стены и думаю о сладком лимонаде, который делает моя мама, и о зеленых перьях попугаев. Ноу стен какой-то нездоровый вид, от которого меня начинает подташнивать, и с каждым вдохом я будто впитываю смерть. Я выхожу из дома и сажусь на землю, не рядом с доньей Агостиной, а по другую сторону входной двери.

Донья Агостина за это время даже не пошевелилась. Она так и сидит в своем кресле с измотанным и пришибленным видом. Но потом она оборачивается и замечает меня.

— Сото esta, dona? Как вы? — спрашиваю я, не успевая понять, до чего же это идиотский вопрос. — Может, принести вам водички? Или что-нибудь перекусить?

Она качает головой и произносит:

— Gracias, hijo. Escгchame. Спасибо, сынок. Послушай меня.

Я так и делаю. Сижу и слушаю.

Знаешь, что мне снилось прошлой ночью, Пульга? — бормочет она.

У нее вид убитого горем человека. Лицо осунулось, одежда обвисла, тело в кресле обмякло. А когда она переводит на меня свои серые глаза, они пусты и безжизненны.

— Что? — напрягаюсь я.

Она опять смотрит на улицу и говорит:

— Мне снилось, как Крошка уезжала отсюда на окровавленном матрасе. Мне была видна только ее спина, но я знала, что это Крошка.

Я ошалело таращусь на донью Агостину, а она продолжает:

— А потом я увидела тебя. И Чико. Вы бежали, и вид у вас был перепуганный.

Сердце падает куда-то вниз, во рту пересыхает. Я знаю, что она пересказывает мне свои сны, видения, благодаря которым о ней идет слава брухи, колдуньи, — и поэтому ее слова трудно игнорировать. У нас всегда ходили истории о том, что ей известно. Некоторые женщины даже навещали ее, чтобы она предсказала им будущее.

— Я знала, — медленно произносит она. — Еще когда выходила за него. Когда я только с ним познакомилась, его в тот же миг будто накрыла темная тень, и я знала, что это значит: я потеряю его неожиданно и страшно. И несколько лет ждала, когда это случится. Вот почему Галло появился у нас так поздно. Я не собиралась заводить детей. Но он хотел. И я согласилась, но только на одного ребенка. А годы всё шли, и я убедила себя, что ошиблась. Но… я никогда не ошибаюсь в таких вещах. — Она глубоко вздыхает. — Вот поэтому ты должен меня выслушать.

Кровь стынет у меня в жилах, когда эта старая женщина опять смотрит на меня.

— Он приходил ко мне прошлой ночью, — шепчет она. — Это было… ужасно. — Она снова глубоко вздыхает. — Он едва мог говорить, но сумел произнести: «Que соrran»[12]. Беги, Пульга. Он хочет, чтобы вы с Чико уносили ноги. И Крошка тоже.

Сердце в груди барабанит все быстрее. Я смотрю в дверной проем, в гостиную, где в гробу лежит ДОН Фелисио.

Ужас наполняет все тело, бежит по венам. Мама пристально глядит из дома надопью Агостину и на меня, и выражение лица у нее странное. Я пытаюсь улыбнуться ей, но ничего не получается.

Я никогда не позволял себе верить во всякие видения. Мама как-то говорила, что донья Агостина отговаривала ее от поездки в Штаты. «Но если бы я не поехала, Пульга, — сказала тогда мама, — в моей жизни не было бы самого счастливого года. Не было бы тебя. Так что нельзя жить, полагаясь на видения других людей».

В целом я считал, что мама права. Но было в видениях и что-то еще, какое-то откровение неизбежной истины, которое меня пугало. Поэтому проще казалось в них не верить. Отметать их — и всё, как советует мама.

Но если бы донья Агостина открыла маме свое видение насчет меня? Что бы та сделала? Может, все-таки поверила в них?

Я не знаю, как реагировать на откровения старой женщины. Но это и неважно. Она опять переводит взгляд на дорогу и испускает громкий, полный боли стон, как будто до сих пор стояла на берегу и лишь теперь океан горя увлек ее в свои глубины.

Иногда кажется, что этот океан не успокоится, пока не унесет нас всех, до последнего.

На этот раз он приходит к дверям, когда все находятся на поминках по дону Фелисио.

Я смотрю на него через окно; он стучит сильно, глухо, настойчиво. Звук наполняет весь дом, и мне становится холодно и как-то пусто внутри. Я стараюсь игнорировать стук, но в голове все равно крутятся картинки, как этот человек залезает в окно и находит меня. Поэтому я поворачиваю ручку и открываю дверь как раз в тот момент, когда он произносит:

— Я знаю, что ты дома.

Я и забыла, что он все знает.

— Привет, извини, — бормочу я, встречая требовательный взгляд. Он явно ждет объяснений. — Просто… мне трудно быстро встать, нужно время.

— О-о, конечно же. — Выражение его лица почти мгновенно меняется. — Прости. — Он наклоняется и целует меня в губы.

Я задерживаю дыхание, стараясь не вдохнуть его запах и не отпрянуть.

— Я знаю, твоя мать ушла, — произносит он нараспев и грозит мне пальцем. Без приглашения проходит в гостиную, озирается по сторонам. — Иди сюда, развлечемся немного.

Он улыбается, я вижу слюну менаду его губ и испытываю отвращение. Тело напрягается, я чувствую сильные позывы к рвоте и сглатываю.

— У меня же… кровь, — говорю я ему. — Я только что родила. Я не могу…

Его губы кривятся, он изучающе смотрит на меня.

— Разумеется. Но скоро… — Потом, будто спохватившись, идет к кроватке и заглядывает в нее. — Ты только посмотри! Не могу поверить, что он и правда мой.

— Конечно твой, — киваю я. Но что-то в моем тоне заставляет его напрячься, и он меняется в лице.

— Я не спрашивал, — заявляет он. — Просто сказал, что не могу поверить. Ав чем дело? У тебя что, совесть нечиста? — Он улыбается, но его. глаза изучают меня.

Он всегда все изучает. Разглядывает. Он из тех, кто в два счета разнюхает все, что от него пытаются скрыть. Но в данном случае мне скрывать нечего. Да и терять особо нечего тоже.

— Вовсе нет. Я просто имела в виду… Вот смотрю на него и сразу вижу в нем тебя.

Он снова поворачивается к кроватке, разглядывая лежащего там младенца. Долго смотрит на него пытливым взглядом, а потом вдруг улыбается.

— Да, маленький говнюк с виду крут. — Он смеется! — Точно, сходство есть. Но ведь и ты тоже такая. Крутая. — Теперь он смотрит на меня. — Понимаешь, я же в курсе про здешних девчонок. Знаю, кто из них с парнями не мутит. И кого невозможно легко добиться. — Он глядит мне прямо в глаза. — Я сразу это понял, как только увидел тебя.

Он приближается, нагибается, целует меня в шею. Его руки обвивают мою талию, сжимают ее.

— Я знаю, нам с тобой будет здорово вместе, — шепчет он. — Знаю, ты будешь меня любить. Скажи, что я прав.

Я опускаю взгляд и вижу обтянутую кожей рукоять ножа, который он носит на поясе.

— Ты прав, — лгу я.

— Скажи это. Скажи, что любишь меня.

Я заставляю себя обнять его в ответ и подтверждаю: