«Мир картонный, а сосули из воды. Ты на них, дружок, просто посмотри», – он пел эту дурацкую песню, десятый раз к ряду. К тому же, голос его вызывал еще большее раздражение, чем сама песня. И мне приходилось доводить себя тем, что я никак не мог повлиять на происходящее. Если кому-то становиться тошно от действий окружающей тебя среды. Варианта два. Первый – уйти. Для меня этот вариант всегда не подходил. А сейчас о таком думать даже не стоит. Ну и второй – начать менять любыми способами структуру системы, сложившуюся вокруг тебя. Даже если что-то пойдёт не так, в оправдание себе можно сказать: «Противодействие, как инъекция, пущена в организм. А то, что она не сработала должным образом, проблема исключительно этого организма».

«Мир картонный, а сосули из воды. Ты на них, дружок, просто посмотри», – ну вот снова. Так может оказаться, что я начну находить смыслы в этой дурацкой песне. Это почти то же самое, если бы через мои оба полушария проложили дихотомические рельсы, но так и не отправили по ним смысловой поезд.

– Ну, давай, спрашивай. К этому времени все начинают задавать. Вопросы, – он наконец повернулся ко мне, и я смог разглядеть его лицо. И тогда я понял, что его ужасное пение, как минимум, было связано с тем, что губы у него полностью отсутствовали. Но из-за густой чёрной бороды это не сразу бросалось в глаза. Мне даже на миг стало совестно за мои суждения о его голосе.

– Да. Как-то. Нет у меня вопросов, – сказал я, а он даже немного растерялся и сразу отвернулся. Видимо, он был не готов к такому развитию событий. – Ну, а что в основном спрашивают? – сказал ему я.

– Ну, в основном, что-то житейское. Ибо конформизм определят ваш быт. Ну, не мне тебе рассказывать, ты и сам это понимаешь. Ваш вид так устроен. Ну, может и есть пару-тройку исключений.

– Сколько нам ещё осталось кругов? – перебил его я.

– Семь. Два уже канули в лету. С каждым кругом скорость будет расти. В геометрической прогрессии. Разумеется. Некоторых пассажиров даже иногда тошнит. Но тебе думаю понравиться, – сказал он и стал постукивать по тонкому рулю старенького Бьюика.

Ритм задавала та самая песня, которую, как мне казалось, он без конца пел. Ту-ру-Ру-Ту-Ту, – буквально мычал он. Я посмотрел на дорогу, а точнее, на асфальт, по которому мы мчались буквально со скоростью звука. К моему удивлению, он не размывался в визуальном смысле. А наоборот, всё было видно отчётливо. Никогда не видел асфальта с такой текстурой. Казалось, что он резиновый или даже съедобный. Возможно, это сравнение было вызвано у меня диким чувством голода. И этот голод не был похож на тот, который чувствуешь в своем организме, когда проголодался. Тот повседневный сигнал, посланный тебе организмом. Тогда ты знаешь, что нужно делать. Добыть еду. И голод пройдёт. Но тут нет еды. Понимание этого тогда вызывало ощущение коллапса внутри меня. Образование маленькой бездны, в которую провалилась отколовшаяся от меня часть.

Вдоль всей дороги, по ее обеим сторонам, величественно возвышались заграждения, визуально похожие на сильно увеличенное графическое изображение. При этом это изображение было настолько растянуто, что видно только лишь разноцветные точки, что-то вроде огромных пикселей, которые к тому же проносились мимо моих глаз, тем самым замутнено растягиваясь.

– А это тоже движется? Как и мы? – спросил я. И он прервал своё мычание.

– Что это?

– Ну всё это? – сказал я, визуально дополняя свой вопрос круговым движением руки, с вытаращенным указательным пальцем.

– А ты про это. Кто знает? Возможно, статичность объекта по отношению к другому объекту всего лишь нелепая формальность, а в общем как знать. Как знать, – ответил он. И самодовольно продолжил мычать дурацкую песню: «Ты в окошко посмотри и ничего не говори. А послушай тишину…».

«Гав-Гав».

Не может быть, – подумал я. – Это слуховая галлюцинация, вызванная раздражением от его песни, в довесок новым чувством вечного голода. Нет, этого не может быть. А откуда ему тут взяться? – продолжал размышлять я. Он снова прекратил петь. Заметив в зеркало заднего вида, что я стал нервничать.

«Гав-Гав». Услышал я более отчетливо, чем в первый раз.

Я повернул голову и увидел через эту яркую стену огней. Как мой пёс Джек бежит по улице и подбегает к прохожим, обнюхивая их. Он был растерян и явно напуган.

– Что ты увидел?– сказал он, развернувшись ко мне. А я продолжал смотреть за Джеком. – Что ты там увидел? – повторил он свой вопрос. Но теперь его голос стал более грубым и пугающим.

– Там мой пёс, – сказал растерянно я.

– Парень. Брось это.

– Но он там совсем один. Ему страшно.

– Там ничего нет.

– Я вижу, его, – он вдохнул и снова развернулся. Я взял правую руку и закрыл ей свой рот. И тут же начал думать, когда я давал такую команду своему мозгу. И понял, что это был не я. А кто-то другой. Я попытался убрать руку, но она была словно чужая. Затем я начал чувствовать, как моя кожа на руке стала буквально сращиваться с кожей на лице. Меня стало тошнить. Я даже думать не хотел, что будет, когда рвота под высоким давлением начнет подниматься. И в конце своего пути упрётся в непреодолимую преграду. Блевать, не имея ротового отверстия, не самый приятный опыт.

Но уже через мгновение это перестало быть моей главной проблемой. Мои глаза стали буквально выползать из черепа, при этом оставались держаться на нервах, как на окровавленных верёвках. И когда они скатились почти до пояса, то обрели прочную форму и стали походить на змей из моей головы. Как и все змеи, мои начали изящно, но беспорядочно извиваться. Пугало то, что при этом я продолжал всё видеть. Он снова развернулся ко мне.

– Ох, какой красавец, – иронично сказал. Улыбаясь, на сколько это возможно, при отсутствии губ. – А теперь скажи мне, что видишь? – спросил он.

– Мн… Мн… – мычал теперь уже я. Я стал пытаться приручить глаза-змеи. Но с первого раза это у меня не вышло.

– Ты говоришь, что-то не внятное. Мне никак не разобрать твои слова.

– Мнн… Мннн… – промычал я.

– Ну вот опять. Ты должен понять, что здесь только я, твой друг. Нравиться тебе это или нет. Именно от меня зависит твоя дальнейшая биография. Уясни это. И так, начнём разговор сначала, что ты там видишь? – сказал он последнюю фразу спокойно и медленно. Я повернул левый глаз-змею в сторону окна, а правым смотрел на него. Мой пёс по-прежнему был там. Я перевёл левый глаз на него и отрицательно покачал головой. – Я так и думал, – сказал он и отвернулся от меня. Глаза-змеи медленно стали вползать в мой череп, вызывая у меня зудящую боль, а кожа стала разрываться, и я освободил руку. Я тут же начал со всхлипами жадно втягивать воздух, словно дайвер, у которого сломалось оборудование, и он в стремительном порыве поднимался с глубины и на самой грани успел выплыть на поверхность.

«Это может быть твоим, нужно только взять это. Не можешь взять – верь, что можешь. Когда вера угасает, остаётся то, что тебе не нужно, и ты берешь это. А затем ты смотришь, как всё вокруг тает: и вера в то, что это могло стать твоим, и даже то ненужное, единственное, что стало твоим.»

«Чем выше любовь, тем ниже поцелуи» – разлетались эти слова по всей вокзальной площади, находя заинтригованные отклики в толпе, снующих суетливым образом повсюду людей. Звуки эти доносились из палатки, а точнее, из динамиков стареньких колонок, которые были разведены по краям брезентовой двухцветной палатки, одна полоса белая, другая красная. Внутри палатки на раскладном стуле сидел молодой человек, в руках его была старенькая книга. Он курил сигарету, а пепел стряхивал в банку с весьма исчерпывающей надписью «Бычки».