Когда однажды снова подняла глаза, увидела в окне свет, и ее словно толкнули — бросилась через улицу. Только поднимаясь по лестнице, подумала: хорошо, что не было машин. А может, ехал кто? Взвизгнули тормоза? Она ничего не помнила и только услышав трезвон дверного звонка, пришла в себя: Паулюс час назад не хотел открыть мне дверь. Он знал, что я приду, и молчал, запершись, не отозвался. В прихожей зашелестели шаги, щелкнул замок. Не успею убежать, уже не успею, подумала Кристина. Открылась дверь, на пороге стояла белокурая женщина лет тридцати пяти, может, сорока, высокая, крупная в кости; на крепких голых ногах — стоптанные шлепанцы. Появление этой женщины для Кристины было таким неожиданным, что она смотрела на нее, как под гипнозом, не в силах оторвать глаз.
— Вы, наверно, не в ту дверь позвонили, — женщина решила ей помочь.
Кристина виновато кивнула.
— Да, ошиблась.
Она и впрямь подумала, что сунулась не в ту дверь, ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку, попятилась, огляделась. Квартира — девять… девять… Над открытой дверью — девятка.
Взгляд женщины, стоящей у порога, все еще гипнотизировал Кристину.
— А может, вы учителя ищете? Учителя Моркунаса?
Возразить, сказать что-нибудь… Однако снова кивнула.
— Он дома?
— Нет учителя, — тихий, приглушенный ответ заставил Кристину вслушаться в ее слова, вспыхнула тревога. — А вы заходите, — вдруг пригласила женщина; лицо у нее было доброе, ласковое, и смотрела она открыто, словно видела Кристину не в первый раз.
— Нет, нет…
— Вы зайдите. Я сестра учителя. И, по-моему, знаю вас.
— Меня знаете?
Когда за спиной Кристины захлопнулась дверь, она взяла себя в руки и даже колюче улыбнулась, как бы защищаясь:
— Странно, не помню, чтоб мы встречались. Или встречались?
— Встречаться-то мы не встречались, — глянули на Кристину спокойные Паулюсовы глаза. — Нет, встречаться-то мы не встречались, но гляжу я на вас и уверена — знаю. Давно знаю.
Женщина сжала запястье Кристины и как упирающуюся девчонку повела в боковую комнату. Комната была крохотной, продолговатой, в ней умещалась кровать, застланная домотканым одеялом в, зеленую полоску, у стены был выцветший шкаф, под окном на табурете стоял старенький приемник «Даугава». В углу — скатанный зеленоватый брезент палатки, спальный мешок, башмаки на толстой подошве, вязаная шапочка — все свалено в кучу. Кристина стояла, чувствуя, как медленно краснеет. Почему ее сюда притащили?
— Вы уж меня простите, — поняв молчаливый вопрос Кристины, стала оправдываться женщина. — Мы же… Мы же с вами сейчас одни, и раз уж вы пришли… Раньше Паулюс целые годы жил мечтой — однажды отправится в горы, поднимется на вершину. И вот как-то летом, собрав все это имущество, отправился, но возвратился печальный, ни о чем не рассказывал. Это было, когда утонул Ангел. После этого он больше не заикался о горах.
В какой-то миг Кристина увидела одинокую палатку в ущелье, между высокими скалами, увидела и Паулюса, тоскливо глядящего на заснеженные вершины, такие далекие, недоступные для него, сына равнин… Вдруг она бросила взгляд на стену: над кроватью висела в рамке под стеклом большая фотография. Комната была ярко освещена, но Кристина подошла ближе, даже склонилась к портрету девушки. Но ведь это ее, Кристы, портрет! Где и кто ее снял так — на фоне вечернего озера, когда на бегущих волнах поблескивают лучи низкого солнца?
— Да, это я… я… только не понимаю. — Вдруг перед глазами мелькнули фотографии в комнате Чесловы: как две капли воды, только девушка там другая. — Работа Гедониса?
— Угадали. Несколько лет назад Паулюс дал ему карточку, такую малюсенькую, с пол-ладони. Единственная осталась, других ваших фотографий из армии не привез. Думал, увеличит, напечатает. Гедонис разрезал фотографию, наклеил на другую. Дескать, фотомонтаж сделал, поднял на высоту искусства, настроение появилось, жизнь… Паулюс рассердился, сунул фотографию за шкаф, но через месяц опять повесил.
— Где Паулюс? — Кристина резко повернулась к женщине, но ответа так и не дождалась.
Женщина растерянно молчала. Потом снова торопливо заговорила, словно отодвигая тот момент, когда ей придется об этом сказать.
— В этой комнате долго жил один из наших братьев, потом другой, наконец младшая сестренка. Паулюс обо всех заботился, всех выводил в люди, помогал встать на ноги. У меня тоже здесь квартира, на первом этаже. Муж в мелиорации работает, получил право на кооперативную, все сделал, чтобы и Паулюс устроился по соседству. Мы оба учительствуем, только я в начальной. Скоро и первый день учебного года…
— Где Паулюс? — повторила Кристина; ее голос прозвучал требовательно, даже повелительно.
— Пойдем в его комнату.
Кристина хотела оттолкнуть руку женщины, но опять повиновалась.
— Вы вчера были у Паулюса, я знаю.
— Где он?
— Я вам уже говорила — пока его нет. Присядьте, хоть на минуту присядьте. Я хотела бы вам показать, да сама не знаю… Сегодня утром я эти бумажки собрала. Полная комната была порванных, смятых бумажек. Писал да бросал, писал да рвал. Ваше имя нашла. Если вас интересует…
Женщина взяла со стола большой конверт, достала из него горсть обрывков, крохотных клочков.
— Если интересует…
Пальцы не повиновались Кристине. Она хотела отшвырнуть прочь эту кучу бумажек («Мне дела нет до чужих писем!») и уйти от этой странной женщины, бежать от ее взгляда, спастись от того, что скрывалось под ее показным спокойствием. Быстрее, быстрее… Ах ты господи… Однако глаза уже скользнули по строке, торопливо, нервно выведенной синей шариковой ручкой.
«…Своды зари, огненными руками воздев ледяной колокол Северного неба, всему миру вещают о твоей любви и моей привязанности, о юном благовесте радости твоей и раскрывающемся пурпурном цветке грез моих… Однако страшит меня черная туча…»
Откуда докатилось это запоздалое эхо? Не эхо ли это давнишних солдатских любовных писем, которые Криста, выйдя замуж, однажды сожгла? Чтоб они не напоминали постоянно о Паулюсе, чтоб не попали в руки Марцелинаса; он-то, может, и ничего не сказал бы, но стоит ли…
«…нету, нету, нету. И не будет, доподлинно знаю, однако хочу верить и ждать. Тебе не к лицу черные одежды, не надевай их, Криста, сорви их, позволь, я сам их сорву…»
«…Неправда! — кричу. Ложь! — кричу. Обман! — кричу. Почему ты не отвечаешь? А может, я оглох».
«…часы остановились и заржавели, а мы идем по озерной тропе, приходим из далекой дали, и тропа не кончается, она никогда не кончится, и твои, пальцы никогда не выскользнут из моей руки…»
«…присядь на камень, отдохни, я тебе осенней земляники наберу…»
Испещренные буковками бумажки соскользнули с колен, повисли руки, затуманенные глаза поймали взгляд женщины, все время исподтишка следившей за Кристиной.
— Паулюс в больнице? — сквозь гул в голове Криста не расслышала своего вопроса.
— Ночью брат постучался ко мне. По глазам поняла — худо дело. Как уселся на кухне, слова не могла из него вытащить. Глядит куда-то в одну точку и все пишет, пишет на пустом столе. Только изредка шепнет: «Ты уже не та. Ты не та». Утром мы вызвали врача. Посоветовал отвезти…
Кристина собрала клочки с пола, положила на стол. Сидела, обессилев, погрузившись в раздумье, потом подняла глаза. Снова натолкнулась на взгляд женщины, который ни на миг, казалось, не сходил с нее.
— Вы меня презираете? — подавленно спросила Кристина. — Ненавидите меня?
Женщина вздрогнула.
— Неправда. Нет, нет! — всполошилась она. — За что я должна вас презирать? Почему? Паулюс мне много о вас говорил, и только хорошее. — Помедлив немножко, добавила: — Если хотите знать — я вам завидую.
Ах ты господи…
— Почему? Почему вы мне завидуете?
— Не знаю.
— Думаете, я счастлива?
— Не знаю. В вас что-то есть… было что-то, чего у другой…
Довольно долго обе молчали, пока сестра Паулюса снова не заговорила:
