— Что ты делаешь, Индре? — пролепетала омертвелыми губами.

Марцелинас наведывался все реже и был все осторожнее. Так надо. Чтоб кто-нибудь не заметил, не заподозрил, не сообщил ему на работу. Кроме того — Индре. Что Индре думает? Как-то они в конце недели уехали в Каунас (на этой поездке настаивал Марцелинас), остановились в гостинице, однако, перебросившись несколькими словами, почувствовали: что-то не так, словно без устали наблюдает за ними чужое око. Даже не знали, о чем говорить. Все о том же. Заспорили, поссорились. Каждый считал, что он прав.

— Когда уходит последний автобус? — устало спросила Кристина.

— Еще добрых полчаса.

— Еду домой.

— Криста…

— Еду. Чего мы сюда притащились, не понимаю.

— Однако, Криста…

— Еду. Что Индре делает?

Помолчали. Обоих угнетала неприветливая, трепетная тишина. И когда Кристина еще раз повторила, что едет домой, Марцелинас встряхнул шевелюрой, вскочил, уставился на нее.

— Давай бросим эту игру, Криста.

— Какую игру?

— Не притворяйся, что не понимаешь. Не могу больше, возвращаюсь домой, и давай жить по-старому.

— В этом гробу?

— Да хоть в гробу, но честно.

— Во! — Кристина покрутила пальцем у своего виска, а потом у виска Марцелинаса. — После всего, что было? Терпели почти целый год? Столько ждать и отказаться?

Для Кристины была невыносимой мысль о том, что она может отступить, спасовать, собственными руками разрушить замок, который так долго строила из кубиков. Неужто они безвольны, им не хватит решимости? Неужто они настолько не любят друг друга, что эта треклятая бракоразводная бумажонка может угрожать их семейной жизни? Неужто и дочка их не связывает? И как она будет счастлива, когда они снова съедутся, но только тогда… тогда, когда распахнутся двери новой квартиры… Надо подождать, Марцелинас, надо… Ведь ты сам когда-то говорил: чем лучше те, которые находят знакомого, какого-нибудь замзама, и тот начинает «их вопрос» согласовывать, кому надо напоминает, включает в соответствующую графу, проталкивает?..

Кристина пересела на кровать Марцелинаса, взяла его обмякшую руку. Рука судорожно дернулась. Он совсем перестал владеть собой, весь затрясся.

— Что с тобой, Марцюс?

Он отвернул голову и сквозь зубы мучительно процедил:

— Что мы сделали, Криста? Что мы сделали со своей жизнью? Что сделали?

Тянулись дни, полные ожидания, надежд.

Марцелинас бывал все реже и реже, а при встрече прятал глаза. Кристина чувствовала: его что-то угнетает, он хочет что-то сказать, но не в силах. Работа изнуряет да такая жизнь, думала она. Как-то он сказал, что должен уехать в Таллин. На целый месяц. Такая командировка.

— Криста, — в полумраке улицы он с яростью глянул на нее, однако снова только мотнул головой. — Не могу… Давай помолчим.

Дома Криста сняла пальто, и оно выскользнуло из рук. Страшная мысль явилась ей.

Неужели Марцелинас может мне изменять? Потрясенная я выбежала на улицу, словно надеялась, что встречу его там, однако побродила по городу, взяла себя в руки и вернулась домой более или менее спокойная. Квартира была запущена, захламлена. Глядя на весь этот беспорядок, я вдруг почувствовала, как руки мои наливаются силой, стиснула зубы и прежде всего швырнула на пол роскошный торшер, скинула со шкафа чешский хрустальный светильник, швырнула в угол высокую керамическую вазу, завернутую в фирменную бумагу… Хотела уничтожить все, что предназначалось для новой квартиры, что так заботливо скупала и тащила домой, мечтая об уютных, просторных светлых комнатах. Потом схватила аккуратно сложенную детскую одежонку, уже замахнулась, собираясь и ее бросить на груду черепков и осколков, но сдержалась и упала в кресло. Такой меня застала Индре.

— Что с тобой, мама? — испуганно смотрела она с порога.

Мешочек с ползунками, белым костюмчиком, вязаными шапочками соскользнул с моих колен, упал на пол. Я подняла его.

— Что с тобой?

Я взглянула на дочку, потом мрачно осмотрела комнату — нет, мне не стало жалко уничтоженных вещей, и стыда перед Индре я не почувствовала. Снова посмотрела ей прямо в лицо и не испытала ни сочувствия, ни жалости, ни злости — только какое-то неуемное смятение.

— Твой отец женился, — сказала я, раздельно произнося каждое слово.

Я знала, что Марцелинас когда-нибудь позвонит. Если не мне, то Индре. Подниму трубку и услышу его голос. Днем и ночью прикидывала, что скажу ему. Что он мне ответит и что я ему. Я вела с ним бесконечный мысленный диалог, от этого начинала болеть голова. Не помогали даже таблетки, которые глотала теперь без всякой меры. Все старалась подыскать слова — спокойные, точные и тяжелые, как свинец. Я должна сказать всю правду, хоть и понимала, что это ничего не изменит, но все-таки пускай услышит, думала, пускай почувствует. Наконец-то…

— Это я, Криста, — робко проговорил он, замолк и, как Индре, когда она провинится, покорно ждал, чтобы я начала ругаться.

Куда подевались слова, которые я подбирала и выстраивала из них фразы?

Швырнула трубку и, может, только через полчаса подумала: почему я не выложила ему всей правды?

Как-то, вернувшись с работы, увидела, что на Индре новые джинсы.

— Откуда взяла?

Она стояла, опустив голову, кончики пальцев засунуты в карманы джинсов. MONTANA — плясали желтыми змейками буквы на медной нашлепке.

— Отец дал?

Индре виновато улыбнулась.

Я прошла мимо, не сказав больше ни слова, непослушными руками сняла одежду, принялась выгружать из сумки, которую с трудом дотащила, бутылки с молоком, хлеб, сметану. В дверях кухни торчала Индре, следила за мной, за моими нервными движениями.

— Если хочешь, мама, я их не буду носить.

Рассыпались крошки творожного сыра. Я нагнулась, чтобы собрать их, голова кружилась, я ухватилась за открытую дверцу шкафчика. Выпрямилась, окинула взглядом дочь.

— Почему, носи. Джинсы тебе в самый раз.

В тот же миг лицо Индре расплылось от счастья. Она была еще ребенком, хоть и переросла меня.

Когда мы сели ужинать, я спросила:

— Заходил?

Индре кивнула, с опаской поглядела на меня.

— Хорошо, что проведал, — заставила я себя сказать. — Он же твой отец.

Вдруг словно кто-то развязал Индре язык: рассказывала, что нового в школе, как ей везло сегодня, вчера, как понравился спектакль, который видела еще месяц назад. Я не могла вспомнить, когда она так беззаботно щебетала. Даже помыла посуду. Мыла, поглядывала на меня и все трещала как заведенная. Ах ты господи, как хорошо, что я не одна, подумала я, обняла девочку, поцеловала. Мы растерянно переглянулись, потом рассмеялись.

— Ты будь такой всегда, мама.

— Какой? Ну какой?

— Такой…

Снова смеялись.

За эти полгода после женитьбы Марцелинаса я впервые так радостно смеялась, однако едва легла в постель, как на меня опять навалились грустные мысли. Я все спрашивала себя, тысячу раз спрашивала: как жить дальше? Неужто все надежды на лучшую жизнь, на счастье рассеялись как дым? Неужто и впрямь остались одни вздохи? Конечно, я пыталась как-то утешить себя, успокоить. Ведь я еще не старуха и не уродина, есть у меня и смелость, и хватка… Сколько женщин разводится (и впрямь, мало ли знакомых), и не одна не пропала, находят себе друга, снова выходят замуж (Габия с третьим мужем живет). Однако при мысли, что я снова могла бы выйти замуж, меня просто передергивало. Нет, нет, твердила я, никогда больше не свяжу руки, дочке себя отдам, внукам. Еще несколько лет, и я, как знать, может, стану бабушкой. И все? И ничего больше? Мужская рука не обнимет, не привлечет, губы не прошепчут на ухо: «Криста, ты такая… огонь так не обжигает…» Ах, почему мне вспомнились слова Марцелинаса… Прочь! Надо все забыть, забыть… выбросить из головы, ведь все, что было, — фальшь в исполнении Марцелинаса. Сыгранная любовь и верность, сыгранные обещания.

— Ты его все еще любишь? — спросила Марта Подерене, когда мы сидели в углу маленькой кофейни.