— Поцапались? Разругались?
— Если б было так, Марта.
— Что? Серьезнее?
— Совсем серьезно.
Марта из своей вместительной сумочки торопливо достала пачку сигарет, спички. Сигарету предложила и Кристе, сама зажгла. Кристина курила по-детски, не затягиваясь, не очень-то понимая, что делает.
— Можешь на меня положиться, Криста. От меня можешь ничего не скрывать, золотце.
— Да нет у меня никаких секретов. — Господи, как трудно раскрыть рот! Но ведь надо, надо. — Хочешь удивляйся, хочешь — нет, Марта, но вот что — дело идет к разводу.
Марта не вскочила, даже руками не всплеснула. Медленно отпила кофе, курила сигарету и из-под длинных прищуренных ресниц вгляделась в Кристину, у которой все ярче пылали щеки.
— Чуяло мое сердце. Давно чуяло.
Криста так и оторопела. Облокотилась о край столика и из-за сплетенных рук украдкой посмотрела на подругу.
— Марцелинаса не первый год знаю, и всегда он мне казался каким-то… Только ты не обижайся, Криста, я хочу спросить. У него есть женщина?
— Нет. Он говорит, что нет.
— И все-таки не ты его оставляешь, а он тебя?
— Он. Конечно, он. Но и я… И я, Марта…
— Что — ты? Неужели у тебя есть партнер? — Марта схватила руку подруги и так крепко сжала, что у Кристины даже сигарета выпала из пальцев. — Есть? Криста, золотце…
— Да будет тебе, Марта! Мы просто давно не ладим. Оба одинаково устали от постоянных свар и споров. Оба одинаково нуждаемся в покое.
Кристина сказала это с пылом, как затверженную молитву отбарабанила, и неожиданно почувствовала, что напряжение схлынуло. Разве в этих словах нет правды?
— Нет, не хочу я винить Марцелинаса, может, вы и оба виноваты, как ты говоришь. Однако, Криста, золотце, ты уж мне поверь…
Кристина бросила взгляд на часики.
— Нас не хватились?
— Не беда, — Марта взяла новую сигарету, уже третью. — Климат в семье в основном зависит от мужа. Я-то давно заметила: Марцелинас принадлежит к той категории мужчин, которые, — даже если они в сущности хорошие, порядочные, верные, впрочем, верность… как бы тут сказать… — не могут женщину понять, посочувствовать ей, оценить по достоинству. Им чуждо самопожертвование, они не могут отречься от собственного «я», для них мало что значит уют, семейный очаг. Это мужчины-общественники, технократы; ты можешь приготовить им вкуснейший обед, а они этого даже не заметят, больше того — нажравшись, еще бросят тебе обвинение: как можно в нашу эпоху столько времени ухлопать на кухне…
— Перестань, Марта.
— Криста, если тебе понадобятся свидетели…
— А что ты можешь показать, Мартуте?
— Что потребуется. Разве я не знала, как вы живете?
Еще вечером того же дня позвонила Риманте. Какая-то испуганная, робкая. Спросит о том, о другом, вопросы повисают в воздухе. И все вокруг да около. Кристина молчала, о главном — ни звука. В ее голосе — ни большой радости, ни глубокого горя. Наконец условились о встрече. Завтра, в обеденный перерыв. Только повесила трубку, опять звонок. Габия. И снова те же вопросы: как поживаешь? что нового, а на работе как? а дома? как у Марцелинаса дела?.. Марцелинас еще не вернулся из политехникума. Индре сидела перед телевизором и смотрела какой-то старый фильм про любовь. Кристина рассказывала, а изнутри поднимался горький колючий комок, застрял в горле, зажал голос. Швырнула трубку, убежала в кухню и легла грудью на стол. Вошел Марцелинас, а у нее опухшие глаза. Криста так и не сумела объяснить ему, что случилось. Всхлипывала, скулила и не видела, ни что из холодильника берет, ни что на стол ставит.
— Что мы делаем, Марцелинас?
Марцелинас отвернулся, уставился в угол, забыв про ужин.
— Что мы делаем?
Марцелинас встал, подержал на весу крепко сжатые кулаки, словно собирался кого-то ударить, но опять грузно опустился на стул, просто развалился на нем.
— Еще не поздно, Криста, — ответил, почему-то избегая взгляда жены. — Пока еще не поздно, Криста… говорю, пока не поздно…
Телевизор в комнате молчал. Криста обернулась и увидела в дверях Индре. Бросилась, обняла дочку, прижалась мокрой щекой к ее голове.
— Это я… это я… вечно всего напридумываю, — залепетала невесть что, окончательно растерялась, потом даже натужно улыбнулась: дескать, вот какая глупая… — Почему спать не идешь, девочка, поздний час. А может, поужинаешь? Садись за стол вместе с отцом.
— Что случилось? — спросила Индре, поглядывая то на мать, то на отца. — Что случилось?
— Ничего не случилось, дочь, — Кристина попыталась выдавить улыбку, губы подрагивали.
— Ничего, — поддакнул Марцелинас.
— Это я… совсем зря, дочка.
— Мама устала. Береги мамино здоровье, Индре.
Думала, расскажет друзьям и знакомым банальную историю о несовпадении характеров, о неврозах нашего века, разбитых надеждах, они почешут языки и забудут. Так оно и было.
Думала, бумажка о разводе откроет перед Марцелинасом дверь общежития, а его фамилия окажется на первой странице списка специалистов без жилья. И впрямь, так оно и было.
Думала, расскажет Индре сказку о папочке и мамочке, которые горячо любили дочку, однако вместе жить не могли (Почему? Ах, ты еще слишком мала, чтобы все понять. Ведь главное, что они оба тебя любят. Папа тебя не забудет, будет часто приходить…), и Индре поверит. Увы…
— Я знаю, ты не любила папу, поэтому он ушел! — прокричала Индре обвинительный приговор, оборвав мамину сказочку.
Бывает, испытав потрясение, человек вдруг увидит все другими глазами. Индре, девочка!.. Кристина не смогла произнести даже этих двух слов. Глядела на дочку, раскрыв рот, горло что-то сдавило до боли. Задыхаясь, изнемогая от пронизывающего звона в висках, смотрела она на Индре и молча спрашивала: неужели это ты… так выросла, почти взрослая… полная скорби и ярости, готовая наброситься… ударить… Неужели это ты?..
— От любви не бегут. Знаю… я все знаю…
Когда же Индре успела так повзрослеть?.. Кажется, Криста каждый день ее видела, каждый день в школу отправляла, ужин подавала. Разговаривала каждый день, хотя, может быть, ни о чем особенном не говорили, но все равно каждый день, каждый день…
— А может, скажешь, что папа тебя не любил?
Это был второй удар, и Кристина вздрогнула, покачнулась.
— Ты быстро… ты очень быстро судишь других. Почему так спешишь, дочка? Куда спешишь?
— Говоришь, как учительница. Не будь учительницей.
Индре и требовала внести ясность, не давала матери рта раскрыть, набрасывалась на нее, как зверек. Ополчилась и на отца, когда тот, явившись однажды, поднялся уходить.
— Оставляешь? — прижалась спиной к двери.
— Так надо, Индре.
— Надо? Почему надо?
— Мы с твоей мамой… мы решили жить отдельно.
— И решили, что я маленькая, глупенькая, ничего не понимаю?
Марцелинас топтался перед Индре растерянный, просто вне себя. Бросил взгляд на Кристину, в глазах просьба: не молчи…
— А мы-то думали, Индре, что ты гораздо умнее и дашь нам отдохнуть. Мы устали, мы ужасно устали и не можем… это невозможно, пойми…
Он наклонился, как бы уменьшился, видно, почувствовал себя смешным и снова покосился на Кристину: ну, чего молчишь?
— Не мучай отца, Индре. Он опять придет.
— Да, точно, завтра или послезавтра я обязательно забегу. Ты уже большая, Индре… Отойди от двери.
Индре вздернула подбородок, в ее серых глазах блеснуло обжигающее презрение.
— Ха! Ты решил, что я хочу тебя удержать? — Она отошла от двери, повернулась к стене, узкие приподнятые плечи задрожали. — А я все верила, что ты не только… не только… но еще и мужчина…
— Да что ты смыслишь, Индре! — набросилась Кристина.
— Настанет время, и ты, Индре, будешь думать совсем по-другому. И тебе будет стыдно за то, что ты сейчас наплела.
— Можешь убираться, папаша. — Хрупкие, совсем еще детские плечики поникли.
— Индре! — крикнула Кристина.
— Можешь убираться, оставь нас.
Казалось, Индре вот-вот бросится к двери, откроет ее и крикнет: «Убирайся…»
