— Знаешь, что я придумал. Идея! А зачем мне выбрасывать диссертацию в корзину? Нет! Ничего подобного. Завод большой, мой объект — социальные и психологические взаимоотношения всех категорий трудящихся, влияние микроклимата семьи на интенсивность труда. И, разумеется, научное прогнозирование, применение математических моделей… Понимаешь? Я под эту свою постройку подведу такой фундамент из фактов, такие исследования подведу, что… что…
Он вдруг замолчал, будто ударился о какую-то невидимую преграду.
— Думаешь, без этих своих твердолобых обойдешься?
— О да… Да! Я обведу их вокруг пальца. В Ленинграде защищусь. В Москве. Я еще докажу…
Он щедро обещал. Он любил обещать. Он жил надеждами. И вот не прошло и полгода, как Марцелинас позвонил ей на работу:
— Наконец… наконец, Криста…
Марцелинас говорил задыхаясь. Кристина испугалась.
— Что стряслось? Алло! Алло!
Как нарочно телефон отключился, в трубке, мучительно сверля уши, раздались короткие, пронзительные сигналы. Кристина не знала, что ей теперь делать, испуганный взгляд блуждал по большому кабинету.
Телефон зазвонил снова.
— Чертова техника! — пророкотал Марцелинас. — Квартиру дают. Квартиру, говорю.
Кристина долго не могла успокоиться, может, поэтому не испытала особой радости.
— Ты слышишь, Криста, — квартира! Место хорошее, тихое. В двух шагах от центра. Но, увы, комната и кухня. Почему ты молчишь, Криста? Все как снег на голову, надо подавать бумаги. Сегодня же.
Марцелинас находился далеко, на самом краю города. Еще и еще раз он повторял то, что уже сказал. Кристина, не в силах вымолвить ни слова, вдруг воочию увидела свою квартиру, милое сердцу гнездышко, в котором она будет хозяйкой, королевой…
— Одна комната? — робко спросила она.
— Одна. Правда, довольно большая. Кухня, прихожая. Что ты скажешь?
Ширмой перегородит комнату, разделит… На кухне никого больше не будет, только она… и ванная на одних…
— Может, еще подождем, Криста? Может, не будем торопиться? Хотя ничего лучше не обещают ни в этом, ни в будущем году. А жизнь в общежитии…
— Разумеется, бери, Марцюс, разумеется… Потом уж как-нибудь, там видно будет, а теперь бери, раз дают…
И телефон снова отключился. Больше Марцелинас не позвонил. Когда он вернулся с работы, за стеной у студентов гремела по радио музыка. Они радостно вращались в обнимку по тесной комнатушке, зная — последний раз танцуют здесь.
— Жить надо. Мы еще заживем, Криста.
Жили. Растили Индре. После работы, нередко сбежав на полчасика или на час раньше, Кристина, задыхаясь, неслась домой: тетушка сидит на кровати и вяжет, а Индре, мокрая, грязная, ползает по комнате; зареванная, все еще всхлипывает. Увидев маму, опять начинает жалобно скулить. «Тетушка, ну как же вы так…» — «Я пятерых вырастила, и ни один не помер». — «Хоть бы ползунки переодели, а то сопрела девочка». — «Раз уж вам не угодила…» Кристина замолкает на полуслове и тут же начинает заискивать перед старушкой: что будет, если завтра утром возьмет и не придет? С кем оставить малышку? А по утрам, когда надо было расставаться с девочкой, ее ручонки приходилось силой отрывать от своей шеи и сердце болело от ее плача. На службе сидит как на угольях — кажется, видит и слышит все, что происходит дома. Весной отвозит Индре к матери, каждую субботу мотается к ней. А рабочей неделе как будто нет конца, хотя спроси ее, что делала, чем занималась — не скажет, знает одно — все время снедали тревога и страх: девочка шустрая, как вьюн, а озеро в двух шагах… Мать не жалуется, что ей тяжело, она даже рада, что не одна, с внучкой-то веселее, но Криста по лицу матери видит, во что ей это обходится. И снова забирает девочку к себе. Иногда, стирая или утюжа белье, Кристина вспоминает красноречие товарища Думсене и свои мечты, усмехается горько, с досадой, однако надежда ее не гаснет: вот подрастет девочка, станет легче… Тогда и Криста расправит крылья, найдет минуточку для себя. И снова думает: откуда это раздражение в ее голосе, когда она разговаривает с Марцелинасом? Откуда берется эта горечь, желчь? Заглянет в зеркало и улыбнется с досадой — морщинки под глазами становятся глубже и гуще; смотрит на руки — видит только вздутые вены; с досадой ставит на стол магазинную еду — приготовить что-нибудь повкуснее не в силах, измоталась за день, от работы и беготни едва жива. Но ведь досада и на лице, и в глазах Марцелинаса. К счастью, Индре была той волшебной посредницей, которая не позволяла им дуться молча. Стоило им обменяться злобными взглядами или сказать друг другу резкость, она тут же заставляла их помириться, забыть о ссоре. Серьезных причин для ссор, по правде говоря, и не было, однако они все чаще дулись друг на друга, даже на девочке срывали зло: «Да некогда мне, иди к отцу…» — «Я же читаю, не морочь мне голову, пускай мама…» Иногда Марцелинас закрывался на кухне, раскладывал на столике свои бумаги и горы анкет, но тут же вскакивал, будто ужаленный, отодвигал работу и уходил покурить на балкончик, загроможденный всякой утварью и уставленный кастрюлями. Угрюмо глядел на светящиеся окна домов, на темное, усыпанное звездами небо и, до боли стиснув зубы, крепко зажмуривался. Кристина окликала его: «Хватит, сквозняк. Пора девочку укладывать». На кровати, которая была первым предметом мебели, купленным после свадьбы, теперь спали Кристина и Индре, а Марцелинас ставил раскладушку и знай поскрипывал пружинами. Иногда ночью босиком подкрадывался к кровати, кончиками пальцев опасливо касался голого плеча Кристины. «Спишь, Криста?..» Сонная Кристина поднимала голову, проверяла, не раскрылась ли Индре. «Давай перенесем девочку на раскладушку. Крепко спит, не проснется». Голое плечо вскидывалось, словно пытаясь сбросить руку. «Криста». — «Нет, нет, разбудим». — «Криста…» — «Иди-ка спать…» Марцелинас еще несколько раз с мольбой произносил ее имя и, постояв, глубоко вздыхал и шлепал к раскладушке. Кристина долго не засыпала. Днями и ночами накапливалась в ней какая-то скверная боль, которую никак не удавалось унять. Понимать-то понимала: глупо обвинять Марцелинаса и себя за то, что взяли эту маленькую квартирку. Но кого же обвинять, кого упрекать, на ком сорвать злость, чтоб хоть чуточку полегчало? А в одну ночь, когда Марцелинас опять растормошил ее, не выдержала. «Девочка уже большая, еще поймет…» — пролепетала торопливо и за дверью, в прихожей, на полу постелила ложе любви. «Раз уж негде…» — хотела добавить еще что-то, но судорога сладостного озлобления свела челюсти. Лежала на спине и ждала. Вдруг услышала, как тяжело дзинькнули пружины раскладушки. Заслонила локтем глаза, заплакала. Всхлипывала в ужасе от жизни и от самой себя.
В один прекрасный день Марцелинас заявил, что записался на курсы английского языка. Подзабыл, дескать, придется как следует налечь. Нельзя же выглядеть перед иностранными гостями темным аборигеном. Итак, по вторникам и четвергам забирать Индре из садика он не сможет. Через полгода Кристина: «В понедельник, среду и пятницу вечером у меня репетиции. Скоро Праздник песни». — «Однако, Криста…» — попробовал было возразить Марцелинас, но она твердо, хоть и с легкой ухмылочкой, отрезала: «Криста тоже человек». Они знали свои права, но, надо признать, не чурались и обязанностей. Индре была ухожена и одета, с потолка не свисала паутина, мусорное ведро выносили вовремя. Питались где придется, однако Кристина потребовала, чтобы в один из выходных дней обед готовил Марцелинас. Тот заупрямился: нет уж, лучше в ресторан! «Раз ты такой богатый — охотно», — ответила Кристина, и они какое-то время по воскресеньям, погуляв по Старому городу да побывав на художественной выставке, втроем обедали в ресторане. И Марцелинас наконец потерял терпение, чего, по правде говоря, и ждала Кристина.
— Разве это жизнь в нашей норе? Разве жизнь, спрашиваю? Повернуться негде. Улечься негде. Это даже не квартира — могильная яма! Какой-нибудь шляхтич для своего гроба склеп побольше строил. А мы, два интеллигента, оба с дипломами… в лучшие годы…
