Литмир - Электронная Библиотека

— Костел Риха за площадью, я видела.

— Может, и в кирху ты уже успела пробраться?

— Нет, мама. А бог Риха тоже другой?

— Другой, другой. Говорю тебе, перестань.

— Так сколько всего богов?

Выведенная из терпения, мать встала и топнула босой ногой.

— Я этой стене говорю или тебе? Один бог, разиня! Выведешь ты меня из терпения. А может, от отца наслушалась? Тот тоже любитель всякую чушь нести.

Отец мостил шоссе, возвращался вечером разбитый, едва держась на ногах, и, поужинав, валился в постель. Правда, за столом все чаще пахло мясом, в праздничные дни появлялась белая булка, пыхала, открываясь, бутылка с пивом, и задубевшие пальцы отца держали пенящийся стакан.

— После такой каторги имею я право хоть в воскресенье горло ополоснуть?

— Имеешь. Кто говорит, что не имеешь.

— Кристина, шуруй к Файфику еще за одной бутылкой. Гулять так гулять. Скажи, отец просит.

— Нет, нет! — всполошилась мать. — Лучше я сама.

В то лето, такое знойное, шумное, Рихард с Родниковой улицы вместе с родителями уехал в Германию, а Сима угостила Кристину мацой и сказала, что осенью поступит в пионеры.

— Держи куклу, — сказала Сима. — Держи у себя.

— Отдаешь?

— Я больше с куклами не играю. Я уже большая, пойду в школу, мне купили рояль.

Кристина только теперь увидела, что Сима куда старше ее, и ей стало грустно. Но могла ли она подумать — да и кто мог подумать? — что через год, таким же знойным летом, дом Симоны за дощатым забором опустеет. И люди будут говорить, что все дома вокруг площади Свободы будто вымерли. Мать перестанет выпускать Кристину на улицу, с соседками будет разговаривать только шепотом, а отец опять, как в прошлые годы, будет молча сидеть в конце стола, положив заросший щетиной подбородок на стиснутые кулаки. Лишь изредка скрипнет зубами.

— Мама, куда подевалась Сима?

— Не спрашивай.

— Мама…

— Говорю, не спрашивай.

Отец рывком встал из-за стола, разинул рот, словно задыхаясь, и снова шмякнулся на место.

В середине сентября мать родила Кристине еще одну сестренку, Виргинию, но такую уж реву-корову, такую слабенькую, что всех, насмерть замучила. Кристина тоже хлебнула горя, некогда ей стало бегать по двору. Если улучит свободную минутку, вытащит из-под кровати Симину куклу, переоденет, покачает на руках.

— Вдруг Сима вернется и захочет увидеть свою куклу…

Мать опухшей от стирки рукой обняла Кристину, прижала к себе вместе с куклой.

— Вдруг вернется… А, мама?

Мать покачала головой. По ее щекам покатились слезы. Заплакала и Кристина. Потом сказала:

— Я куклу Симой назову. Хорошо, мама?

Однажды, уже после войны, Кристина вбежала в комнату, швырнула сумочку с учебниками и оторопела: на полу валялись куклины руки, ноги, голова, разорванное платьице. Из угла боязливо глядела Гедре, а за ней пряталась маленькая Виргиния. Кристина присела на краешек кровати. Она не рассердилась на сестренок, не бросилась тузить их, просто присела на кровать и уставилась в пол. Нет больше детства, нет.

…Индре сжала руку Кристины. Пальцы девочки были прохладными и неспокойными.

— Когда я однажды не нашла своего старого рыжего мишку, ты сказала — наверное, он сбежал. Ты думала, что я маленькая и ничего не понимаю.

Сквозь пыльное стекло автобуса Кристина глядела на весеннюю зелень ольшаника, на одинокую избу и человека, ведущего на поводу теленка. Глядела расширившимися глазами, словно узнала кого-то.

…Отец работал на стройке, но не ахти что приносил. Мать жаловалась, что в продуктовом ничего не может достать, а на базаре все втридорога. Как жить?

— Побойся бога, — миролюбиво говорил отец. — Чтобы я, с такими ручищами, да семью не прокормил? В такие-то времена!

Руки у него были крепкие, большие, это верно, однако ни с того ни с сего заболели легкие. Кашлял, задыхался, хватался за грудь. Да-да, никак простудился. Это тебе не шутка в зимнюю стужу класть кирпич на кирпич. Отец пил отвары. Мать настаивала всякие травки, а он хлебал чай — почти кипяток — без сахара, сунув за щеку леденец. Малость полегчало, но прошла неделя-другая, и он опять едва мог отдышаться. Впервые в жизни выбрался к докторам, те посылали от одного к другому, даже в больницу положили. Кристина увидела заплаканные, опухшие мамины глаза.

— Почему ты плачешь, мама?

— Девочка моя, девочка, — мать прикусила губу, отвернулась.

— Папе худо?

Плечи матери задрожали.

— Одна надежда на бога.

— Если врач ничего…

— Замолчи, девочка, — вскинулась мать, — не накличь беду. Лучше уж нам помолчать.

Когда отцвели сады, отца выписали из больницы. Дышал сипло, боль раздирала грудь.

— Что с тобой, папа?

Отец улыбнулся жалобно, посмотрел добрыми, запавшими глазами и медленно заговорил:

— Есть такая сказка, читал. Умирая, отец созвал детей, подал веник и говорит: «Переломите». Ломает один, ломает другой, не могут. Тогда отец развязал веник и подал рассыпанные прутья: «Теперь переломите». Поломали все.

— Почему ты мне это рассказываешь?

— Хорошая сказка, Криста. Но ты не горюй, я еще поживу, на твоей свадьбе мы с мамой польку…

Закашлялся. Долго и надсадно кашлял, а потом лежал, зажмурившись, изнемогая.

Однажды в воскресенье после мессы к ним заглянул брат отца. Он был лет на десять старше. Отец недолюбливал его, называл кремнем, каменным сердцем. Однако теперь обрадовался брату.

— Хвораю, брат.

— Вот те и город.

— Кто мог знать… В деревне-то как?

— И в деревне нет жизни, вот-вот задушат.

Так они толковали с полчаса. Отец спросит — брат ответит. Мать вскипятила чай и посетовала, что нечем принять гостя. Тогда дядя вспомнил, что жена ему что-то давала, из глубокого кармана пиджака достал завернутый в холстинку желтый, высушенный до каменной твердости сырок. Развернул, положил на угол стола, а холстинку сунул в карман.

— Поеду. Накосил немножко, как бы дождем не смочило.

Отец неожиданно поднялся, накинул на плечи пиджак, потянулся за шапкой.

— Подбрось, брат.

— Куда тебя подбросить?

— В мою деревню подбрось, по пути тебе, хочу увидеть…

Мать не пускала отца, усаживала на лавку, но он упрямо шел к двери.

— Кристина, одевайся. И ты…

Отец, казалось, забыл и кашель и боль. Вышагивал твердо, как-то ожил, помолодел даже. Уселся на облучок рядом с братом, Кристина прилегла на солому в задке телеги, и пара гнедков зацокала подковами по булыжнику.

— Чего так приспичило в деревню-то? — когда телега мягко съехала на пыль большака, спросил дядя.

— Надо, брат.

— Надо… А чего надо?

— Не знаю. Однако надо.

— Там колхоз теперь. В прошлом году сотворили.

— Наверно.

— Я точно говорю. Так чего тебе там?

— Надо.

— Но! — подхлестнул дядя лошадей.

Долго ехали молча. Только грядки телеги поскрипывали, тарахтели колеса, постукивали вальки. Наконец дядя натянул вожжи и спросил:

— Тут сойдешь?

— Тут. Спасибо, брат.

— Может, хоть теперь скажешь, зачем приехал?

— Надо.

Дядя зло огрел кнутом лошадей, и телега укатила, оставив на обочине растерянную Кристину и улыбающегося отца. Когда осела пыль, отец схватил дочку за руку, словно собираясь повести ее за собой, однако тут же согнулся вдвое и глубоко закашлялся. Свободной рукой потирал грудь, тискал рубашку, рвал ее. Они уселись на краю канавы, посидели немножко, и отец снова улыбнулся. Шагали по горбатому проселку, мимо невспаханных, заросших ромашкой полей, обогнули березняк и совсем рядом увидели сеновал с провалившейся крышей, тянущуюся к небу почерневшую печную трубу. Кругом крапива, полынь, чертополох, луг заглох, порос ольшинами, ивняком. Отец смотрел, прищурившись, его лицо все больше серело, угасало.

— Тут, Кристина, — наконец шевельнулись губы отца, тоже посеревшие, словно припорошенные землей. — Тут, Кристина, было наше местечко.

Уныло выглядел чужой, забытый всеми, покинутый хуторок. Кристина отбежала в сторонку, нарвала щавеля.

24
{"b":"848392","o":1}