— Хо-хо, не нравится? — спросил Густас; он стоял перед Каролисом, словно белый призрак. — Пред-се-да-тель Йотаута, настало время нам с тобой расстаться. Достаточно послужил большевикам, сейчас отправишься к чертям прямо в котел со смолой.

Густас махнул рукой. Двое мужчин так дернули за веревку, что Каролис и не почувствовал, как земля ушла из-под ног. Жуткие тиски сдавили горло; хотел пальцами ухватиться за веревку, но руки были связаны. «Люди!» — крикнул он, но не расслышал голоса, только хрипение. Почему он раньше не кричал? Почему?.. Тело дернулось, словно кто-то его сгибал, и он повалился на снег.

Сколько раз это повторялось, Каролис потом не мог вспомнить. Придя в сознание, отдышавшись, лежал на снегу. Веревка уже не резала шею, руки были свободны.

— Слышишь, пред-се-да-тель? Встань, черт возьми, когда я с тобой разговариваю!

Они схватили его, оторвали от земли. Каролис едва держался на ногах.

— Вбей в свою пустую башку! Завтра скажешь людям: забирайте свой скот, все забирайте, что кому принадлежит, потому что это ваше, не колхозное. Слышал?

Каролис не ответил. Единственным его желанием было — не упасть. Только не упасть!

— Завтра скажешь! И все людям раздашь. Будет так, как я хочу! А если нет… И тебе, и всей твоей семье — крышка! Веревку мы оставляем на другой раз, на последний. И чтоб язык держал за зубами. Пошел домой!

Не упасть, только не упасть.

Как сделать шаг и не упасть?

— Иди! — рявкнул Густас. — Марш!

Каролис ни живой ни мертвый побрел по полю.

Утром на ферме первой встретил жену Швебелдокаса. Хотел сказать: передай своему, что семена не понадобятся, но промолчал. Кликни женщин, приказал. И подумал: хорошо, что мать ушла в Пренай, к Саулюсу.

…Каролис оглядывается — он уже в самом конце деревни. Если будет бродить по полям, ни горсточки ржи не достанет. Пошел бы дальше, сел в автобус, уехал туда, где никто его не знает, там бы спросил… Но ведь мать сказала: ржи с земли Лепалотаса. Так мать хочет…

Он знал, что от хутора Банислаускаса ни следа уже не осталось. Даже хлева снесли, бульдозером землю выровняли. Вот бы увидел старик Банислаускас! Может, жив еще, говорят, отписал из Америки родственникам, все грозился вернуться. «Освободят американцы Литву, и Банислаускас тут как тут», — смеялся Казис Гервинис, строя свой дом на месте хутора Банислаускаса. Неплохо выглядит дом Гервиниса, из силикатного кирпича, крыша из красного шифера, возле дороги густая живая изгородь. Только яблоньки еще тщедушные. Все здесь новоселы, у всех сады молодые, пять или три года назад посажены, у иных только этой весной. Негде от солнца спрятаться, вся жизнь на виду у каждого, кто едет или топает по дороге.

Потрогав козырек фуражки, Каролис сворачивает во двор Гервиниса. Всегда с ним ладил, отчего бы не зайти? Возле дома сверкает автомобиль. «Неужто гости у него?» — думает Каролис, хочет вернуться, но вроде не с руки — раз сделал шаг, делай и другой. Дети снуют у легковушки, забираются в нее, хлопают дверцами. Каролис стоит, ждет, чтоб кто-нибудь вышел во двор. В доме слышны громкие голоса. Наклонившись, он сморкается, вытирает руку о штаны и открывает дверь с окошком, украшенным разноцветными стеклами.

— Да это же Йотаута! — радуется Казис Гервинис, выбирается из-за стола, переминается на нетвердых ногах. — В самое время, Йотаута, одни осилить не можем.

За столом сын Гервиниса Пранас, уже пятый год зоотехник в колхозе, рядом с ним — Раполас, шофер. А на столе две бутылки коньяка, на тарелке колбаса.

— Видишь? — Гервинис тащит Каролиса к окну, тычет пальцем в автомобиль. — Видишь, спрашиваю?

— Глаза есть, Казис. Даже останавливался…

— Осмотрел, значит?

— Да…

— Сынок сегодня пригнал. Ну как?

— Ничего.

— Ха, Йотаута! Ничего! Это же «люкс», понимаешь? «Люкс»!

— Только бы колеса крутились, Казис.

— Будто ветер летит. Фьють, и — пыль столбом. Давай к столу, Йотаута.

Каролис сопротивляется — он по делу пришел, хотел спросить, но раз уж так… Присаживается на мягкий стул, смотрит на мерцающий телевизор, в котором пляшут какие-то человечки, поднимает полный стаканчик.

— Специалисты получают теперь в первую очередь, — говорит Гервинис, положив тяжелую руку на плечо Каролису. — Председатель сказал: будешь хорошо работать — дам талон в качестве премии. И дал! Не соврал, гад. Это мне нравится.

Младший Гервинис, Пранас, поежившись, бухает кулаком по столу:

— Попробовал бы не дать! Вот бы он у меня попробовал…

— А ведь мог! Мог!

— Не мог, отец! Я закон знаю. Если что, заявление на стол — и с этого дня ухожу.

Казис Гервинис качает головой, чмокает.

— Видишь, Йотаута? Ты слышишь?.. Вот какая теперь молодежь… Ну, черт с ними… Давай лучше выпьем…

— Наполним баки, — уточняет шофер Раполас и выпивает свой стаканчик до дна.

Каролис нехотя жует колбасу. Казис Гервинис то и дело встает и поглядывает в окно.

— Красота, когда вот так стоит.

— Я по делу, Казис, — опять напоминает Каролис.

— Да брось ты все дела, Йотаута! У меня сегодня праздник, — Гервинис дружески тормошит Каролиса за плечо. — Хорошо, что заглянул. Ах, Йотаута, как подумаешь, кто мог раньше сказать, что все так повернется.

— То-то, Казис.

— Ты всегда был человеком, но в те годы пострадал зазря.

Каролис опускает голову, отворачивается.

— Видать, так надо было.

— Да не будь агнцем божьим, Йотаута! Поломали тебе жизнь.

— Я сам, Казис…

— Ты, ты!.. А «жигулек» вот стоит. Выпьем. Видал я, твой брат Саулюс приехал.

— Побыл несколько дней и опять улетел.

— Возвращаюсь как-то на рассвете… дело у меня такое было, дернули как следует, — гляжу, идет кто-то по берегу Швянтупе, идет, потом постоит, опять пойдет, опять постоит. Глядел я со стороны, глядел — да это же Саулюс! Малышом ведь знал. Окликнул, а он хоть бы обернулся — знай по лугам бредет. Говорят, художники все такие… — хихикает Гервинис.

— Одного знаю в Пренае, но он парень что надо! — вставляет Пранас.

— Саулюс, наверно, загребает лопатой?..

— Да не знаю, Казис, не спрашивал.

— А мне любопытно… Вот так — то идет, то стоит, смотреть на него надоело, а он все стоит…

Каролис вытирает ладони о лоснящиеся штаны, шепчет Гервинису на ухо:

— Проводи меня.

Гервинис с любопытством смотрит на него, понимающе подмигивает, но опять тащит Каролиса к окну.

— Стоит, а?

— Стоит, Казис.

— Красота, говорю, когда так стоит. И меня сынок научит, сяду и покачу.

Пранас хохочет. Смеется, держась за живот, аж заходится.

— Чего ржешь-то? — багровеет Казис Гервинис.

— Ох, не могу… не могу… Он поедет, старикан! Ну и болтает, умереть можно.

Гервинис топает ногой, сжатыми кулаками бьет себя по бедрам.

— А может, скажешь, за чьи тысячи купил? Не за мои деньги?

Пранас затихает, беззастенчиво смотрит на отца.

— Ладно уж, иди. Напился, так иди.

— Гад! Ты так! Возьму топор и расколошмачу ее!

— Отец! — в голосе Пранаса недвусмысленная угроза.

Гервинис садится на цементное крыльцо, опускает голову.

— Да ты не рыпайся, Казис, уступи, — наставляет Каролис.

— Вот времечко настало! Собственному сыну слова нельзя сказать. Разве думали, что такого дождемся?.. Ах, Йотаута, Йотаута! Тебе-то хорошо, никто на рожон не лезет…

— А-а, хорошо, — с горечью протягивает Каролис, но Гервинис, погрузившись в свои мысли, не слышит чужой тихой жалобы.

По дороге с грохотом пролетает грузовик. Каролис ждет, чтоб он удалился, чтобы все кругом затихло. Но и медлить больше нельзя.

— Я хотел спросить, Казис… при молодых не смел.

Гервинис поднимает голову, смотрит на него с печалью.

— Ты, часом, в прошлом году ржи не сеял?

— Ржи?.. — Глаза Гервиниса округляются, кажется, он вот-вот рассмеется.

— Ржи, Казис. Не найдется ли полпуда?

— Ржи, — задумывается Гервинис, словно силясь вспомнить, как выглядит эта рожь. — Ржи, говоришь… А зачем тебе рожь?