— Если бы Эгле не осталась в Париже… — вздохнула мать.

— Она была нехорошая, моя сестричка, — сказала Дагна.

— Не надо так говорить, доченька. Я ее любила.

— Она тебя бросила, а я тебя никогда не брошу. Ты моя самая хорошая мама.

Дагна не поняла, почему мать после этих слов заплакала и попросила ее:

— Не расспрашивай меня больше об Эгле, никогда не расспрашивай, мне очень тяжело.

Даже много лет спустя Дагна вспоминает иногда детские дни, слезы матери, вой самолетов и взрывы бомб, вспоминает, как болела и в бреду слышала слова какой-то женщины в черном: «Мало надежд, госпожа Балтайтис. Этого милого ребенка может призвать господь. И если будет на то его воля…» Мать закричала: «Нет, нет, замолчите!..» А когда рассеялся дым войны, они долго путешествовали на поездах. Пассажиры на гулких вокзалах штурмовали битком набитые вагоны, Дагне страшно хотелось пить, хотелось убежать в поле. Мать успокаивала: «Потерпи, там будем жить по-другому. Там мы не будем одни, может, найдем знакомых, даже твою сестричку Эгле… Оттуда Литва уже недалеко». Снова лагерь, дощатые продуваемые ветром бараки. Здесь было много детей. И Дагна играла с ними, говорила по-литовски. Разговоры взрослых, их споры ее не интересовали. Мать все рассказывала о Литве, этот край в ее устах рисовался далекой сказочной страной, в которой высятся красивые города, цветут сады, молодцеватые парни едут на лошадях в ночное, а девицы с глазами цвета льна стоят в рутовых садочках и поют печальные песни. Дагна любила читать книжки, она была привязана к матери, которая ни на шаг не отпускала ее от себя. Неважно, что знакомые ворчали: «Как вы дочку воспитываете, госпожа Балтайтис? Говорите о Литве, а о том, что в Литве творится, — молчите». — «Откуда я могу знать, что сейчас творится в Литве?» — «Госпожа Балтайтис! Неужели вы не читаете наших газет? Может, даже не слышали, что мы собираемся переселиться из Германии в Америку, где будем бороться за истинную Литву?..» Жужжали они матери в уши. «Я слишком устала, — отвечала она. — Я хочу только в Литву…» Но пришлось пять лет маяться, чтобы ее наконец выслушали и она смогла сказать:

— Доченька, мы едем в Литву.

— Ты не могла не вернуться в Литву.

Дагну застигли врасплох, мысли рассыпаются словно бусинки, и она поднимает глаза на Саулюса: «Почему ты так?..»

— И впрямь — ты не могла не вернуться. Ты — Йотаутайте.

— Дочка твоего брата Людвикаса, — торопливо говорит Дагна и зажмуривается от боли.

От тенистой, увитой плющом террасы, холодной железобетонной стены бросает в дрожь, но Дагне никуда не хочется идти, она сама выбрала это укромное кафе, и Саулюс согласился. Конечно, могли встретиться в своем доме и так же посидеть, но ни один не предложил этого, оба подумали: «У нас нет дома». Правда, Дагна спросила: «О чем мы будем говорить?» Саулюс ответил: «Я не знаю». Дагна опоздала на свидание. Долго наряжалась; что ни надевала, все срывала с себя, была недовольна, искала новое платье. Часть своих платьев, юбок и блузочек она перевезла к подруге на дачу за Вильнюсом, на берегу Нерис, и все, что еще вчера могло ей нравиться, сегодня вызывало отвращение. Наконец, увидев, что время летит с ужасающей быстротой, она надела простенькое платье с узором из геометрических фигур, торопливо причесалась (как хорошо, что вчера была в парикмахерской!) и побежала по тропе через сосновый бор на улицу. Она хочет быть красивой, хочет нравиться? Почему? Кому? Господи, даже сегодня… И вчера, и позавчера, когда бегала к автомату звонить домой (как странно трепетало в ее мыслях это слово — «домой!»), долго стояла перед зеркалом, как семнадцать лет назад, когда шла на свидание с Саулюсом. Дагне сейчас хотелось бы превратиться в манекен в витрине магазина, рекламирующий новое платье, и ничего не чувствовать, не думать; люди шли бы мимо, бросив взгляд, отвернулись бы, а ей было бы все равно… все на свете все равно…

— Лучше бы ты не зашла тогда на мою выставку в Художественном салоне, — говорил Саулюс, стряхивая пепел в полную окурков пепельницу.

— Лучше бы ты не положил книгу отзывов, и я бы не смогла ничего написать, — словно эхо отзывается Дагна.

— Мы все равно бы встретились.

— Ты бы не заговорил со мной.

— Я был смелым. Даже нахальным. Предложил тебе позировать, и если бы ты не приехала…

Саулюс не поднимает головы, сидит утонув в сигаретном дыму. Дагне жалко его, жалко себя и минувших лет, жалко погибшей веры в семейное счастье. Хоть кричи, так жалко, и ее снова душит желание закричать во весь голос, без слов, — разве боль может уместиться в тихом слове? И радость в нем не уместишь. Дагна знает это, потому что всю ее жизнь радость и боль шли вместе, никогда ее не покидали. Когда родился ребенок, от счастья иногда хотелось летать, хотелось бежать по городу, обнимать каждого встречного и говорить: «Я счастлива, неужто вы не видите! Улыбнитесь мне, всему миру, потому что родился человек, и я его выращу…» Деревья казались зеленее, трава у дома сочнее, а розы, которые приносил Саулюс, не увядали долго-долго. «Ты теперь будешь любить его одного», — посетовал Саулюс. «О нет, вас обоих. Тебя еще больше, потому что ты мне его подарил». — «Это ты мне его подарила, Дагна…» Саулюс не спускал глаз с малыша, после работы пулей несся домой и уже с порога спрашивал: «Как он?..» Дагна говорила Наглису самые прекрасные слова, показывала высокое небо, ясное солнце, опустившегося на балкон голубя и темнеющий вдали старый парк. Младенец морщил лобик, махал ручонками, тихонько сипел, даже ночью не нарушал родительского сна. Однажды Дагна, прижавшись к спине Саулюса (она любила засыпать так), прошептала: «Когда Наглису будет два годика и он уже станет бегать, у нас появится дочка, правда?» — «О, это очень просто делается», — пошутил, не оборачиваясь, Саулюс, и эти слова обидели Дагну, но ненадолго. «Ведь красиво, когда двое, правда? Мальчик и девочка. Двое ребят обязательно. Я-то знаю, как трудно расти одной…» — «Нас было трое, но я рос один», — сказал Саулюс.

Наглису было два месяца, когда к Дагне впервые пришла эта страшная мысль, и она тогда долго и безудержно рыдала. Дома она была одна, никто ее не слышал. Но минуту спустя она сама уже не понимала, как могла подумать такое. Подхватив Наглиса на руки, носила, прижимала к груди, баюкала и все время чувствовала, что кто-то невидимый стоит рядом и не отходит. Ночью ей приснился кошмарный сон, она проснулась в холодном поту. Боялась заснуть и до утра не сомкнула глаз. Саулюсу не обмолвилась и словом, чтоб не высмеял, ведь она и сама понимает, что зря вбила себе это в голову… Но как справиться с этим страхом? Взяла книжки, какие только были, прочитала от корки до корки. Уложила ребенка на кровать, раздела и рассматривала, как чужого. Осуждала себя, стыдила, но легче от этого не становилось. Знала, что надо сходить к врачу, но медлила. Наконец собралась-таки в поликлинику. Молодая врачиха спросила, на что она жалуется. Дагна попросила: «Посмотрите его, доктор». — «Спит?» — «Спит». — «Ест?» — «Ест». — «Очень хорошо, это главное, значит, здоров, — говорила врачиха. — Грудью кормите?» — «Грудью». — «Приучайте к морковному соку, потом к манной кашке…» — «Но, доктор, вы как следует посмотрите», — еще раз попросила Дагна, потому что слова врачихи не рассеяли ее страха. «Чего вы еще хотите, симпатичный младенец!» — вспылила врачиха. «Вам не кажется, доктор?.. — Дагна задохнулась, ей впервые пришлось заговорить о немощи своего ребенка. И она искала слова, самые простые, чтоб ей самой они не показались страшными. — Не кажется ли вам, доктор… что ребенок как будто только что родился?» Дрогнувший голос Дагны, по-видимому, вывел врачиху из состояния дремотной усталости, она попросила еще раз распеленать младенца, осмотрела, взвесила. Действительно, медленно развивается, слишком медленно… Хотя еще рано что-нибудь утверждать. «Зайдите еще раз». Несколько дней спустя Дагна снова сидела в приемной поликлиники. Юной врачихи не было, Дагна даже обрадовалась и попросила, чтоб ее приняли в соседнем кабинете. Тщедушная женщина, похожая на девочку, играющую в доктора, несколько минут спустя произнесла: «Не стану пугать, но обязана сказать правду: плохо. Надо срочно ложиться в больницу. Сейчас же…» Дагне почудилось, что все время неотступно следовавший за ней призрак расхохотался.