— Каролис, — осенним вечером, когда они остались в избе вдвоем, сказала мать, — послушай, Каролис, как страшно опустел дом. В ушах звенит от этой тишины. Вам с Юлией нужен второй малыш.

— Мама, почему ты… — растерялся Каролис.

— Я сколько родила, а сколько растет? Где Людвикас? Четвертый год ни весточки. Он даже не знает, что отца не стало.

— Война, мама. Если б не война, может, сидел бы уже с нами дома.

— Смотрю иногда на Саулюса и думаю: что его-то ждет? Он еще только начинает жить. Если что, будь ему отцом, Каролис. Что я сказала, не забывай. И еще хочу с тобой посоветоваться. Давно думаю, не выходит из головы. Хочу услышать, что ты скажешь.

— Говори, мама.

— Я так хотела, чтобы отца похоронили возле дома. Может, ты наслушался в деревне всяких толков обо мне? Пускай мелют языком. Я — мать, и я хотела, чтобы и отец был здесь, чтоб мы чувствовали его присутствие. Ты-то чувствуешь, Каролис?

— Да, мама.

— Но я так хочу его видеть, Каролис. Выхожу на веранду, смотрю в сторону елок и вижу его.

— О чем ты, мама?

— О твоем отце, сын. Я хочу, чтоб и ты его видел.

— Не понимаю, мама…

— У тебя золотые руки, Каролис. Ты сможешь… Найди, присмотри где-нибудь такое дерево… Чтобы казалось: не то это дерево, не то человек. Я хочу видеть отца, глянула бы издали — и будто он… Тебе ни разу не казалось, что дерево вроде человека?..

Каролис и днем, за работой, и по ночам, долго не засыпая, все думал о словах матери. Он вовсе не удивлялся, что ей могла прийти в голову такая мысль, а только старался понять ее, хотел посмотреть глазами матери.

Не раз, когда шел пешком или ехал по дороге, внимательно приглядывался к деревьям. Но деревья были как деревья — прямые и кривые, вымахавшие вверх и кряжистые, с раздутыми стволами и шарами омелы на ветвях. «Люди ведь тоже все разные, — думал он. — Разве эта развилистая береза с темным трутом на стволе не напоминает человека, поднявшего руки? Точно…» Каролис остановил лошадь, по глубокому снегу пробрался к березе, посмотрел с одной стороны, с другой. Наконец решил: если уж дерево, то только самое крепкое, только дуб.

В ту зиму Каролис такой дуб, какой ему был нужен, так и не нашел. Ездил и в другие деревни поискать, выпытывал у встречных, не видели ли они где-нибудь дубы. «Вы, часом, не колесник?» — для начала спрашивали люди; Каролис поддакивал и ехал, куда ему показывали. Но все это были не те дубы, которые он видел закрыв глаза. Осенью следующего года, когда землю сковал морозец, он приехал в деревню Даржининкай, нашел дубовую рощу и долго ходил по ней. Неожиданно у него подкосились ноги. Он стоял, глядел издали. Чем дольше глядел, тем яснее становилось — наконец-то нашел.

Неподалеку светилась изба с широкими окнами и зелеными ставнями. Красный глинобитный хлев, просторное и высокое гумно говорили, что это зажиточный хутор.

Каролис толкнул калитку, вошел во двор, огляделся. От гумна доносилось громыхание веялки. У хлева вскочила на ноги овчарка и, казалось, лишь чудом не сорвалась с цепи. Вторая, маленькая, не привязанная собачонка подбежала, норовя вцепиться в штанину.

Из двери гумна вышел крупный пожилой человек в сером домотканом пиджаке, поправил на голове фуражку, кивнул, высморкался, вытер пальцы о штаны.

— Хозяин… — издалека обратился к нему Каролис, но лай собак заглушил голос.

— Цыц, сволочи, в конуру! — рявкнул человек, и собаки, поджав хвосты, затихли.

— Хорошая дубовая роща тут, — Каролис махнул рукой в сторону дубов. — Ваша, хозяин?

Человек посмотрел на рощу, по лицу скользнула скупая и гордая улыбка.

— Наметанный глаз у тебя. Другой идет и пройдет, а ты… Хо-хо! — раздался почему-то знакомый гортанный смех. — Как-то раз бурей леса поломало, с моего гумна крышу сорвало, а дубам ничего, стоят.

— Какие деревья! Наверно, еще с крепостных времен.

— Дело есть?

— Есть, хозяин. Я дуб приглядел, он мне нужен, — сказал Каролис, посмотрел на рослого мужчину в упор, и вдруг его пронзило недоброе предчувствие.

— Хо-хо! — рассмеялся во весь рот человек. — Тебе нужен мой дуб? Хо-хо!

Это он… это он прискакал верхом и набросился на отца…

— Приглядел… Надо… Хо… А сам-то откуда?

«Не говорить правды… Что-нибудь соврать и уйти отсюда. Но ведь здесь этот дуб. Я целый год искал этот дуб… Притронешься чуток топором да стамеской, и будет стоять…»

— Из какой деревни, спрашиваю?

«Мне нужен дуб, и пускай он потешается. Нечего бояться… было бы кого…»

— Из Лепалотаса, — ответил жестко.

С лица Густаса сползла улыбка. Он прищурил глаз, словно прицеливаясь.

— Йотаута? — попал в цель.

— Каролис Йотаута.

С пустым мешком шел от амбара паренек, видно батрак. Остановившись, оглянулся через плечо на Каролиса и не спеша исчез в дверях гумна.

— Слыхал, отца у тебя не стало?

— Немцы застрелили.

— Немцы в любого не стреляют.

— Совсем ни за что…

— А зачем тебе дуб понадобился?

— Надо.

— Что это за ответ — надо!

— Для колес… Я колеса делаю.

— Так и говори.

— Хочу купить этот дуб… Даже не весь, только часть ствола.

— Дуб — это тебе не осина и не ольха.

— Я понимаю.

Густас стоял, не спуская глаз с Каролиса, словно не в силах решить, что ему делать с этим незваным гостем. Показать рукой на ворота, выгнать со двора да еще собаку с цепи спустить? А может… Все-таки дуб — такое дерево…

— Точно хочешь купить?

— Могу даже показать, какой дуб куплю.

— Ладно, сходим, хоть у меня и нету времени.

Когда Густас увидел, какой дуб выбрал Каролис, удивился, хотя и не хотел подать виду.

— Почему этот?

Дуб и впрямь был непригляден. Толщина — в один обхват, суковатый, замшелый, искореженный.

— Мне этот нужен.

— Думаешь, раз в чаще растет, раз такой… то даром отдам? Хо-хо!

— Я заплачу, — сказал Каролис, по-своему видя этот дуб. — Скажите сколько, я приеду и спилю. Ветки и верхушку оставлю вам на дрова, у меня дров хватает.

Густас обошел дуб; пытался понять этого дурня, но не мог. Хотел даже послать его к черту, но раз уж столько времени ухлопал, раз уж за эту раскоряку дают деньги…

— Пятьсот марок.

У Каролиса мелькнула мысль, что это страшные деньги — корову продать придется, и то еще не хватит, но не смог оторвать глаз от дерева.

— По рукам. Приеду как-нибудь и заберу.

Густас тихонько рассмеялся и, когда Каролис торопливо ушел, остался стоять под дубом, вдруг усомнившись — действительно ли остался в выигрыше.

Тогда ни Каролис, ни Густас не подумали (и не могли подумать), что вскоре их дороги снова скрестятся.

Конечно, за это время не только в Швянтупе утекло много воды. Стены изб Лепалотаса услышали, чего еще не слышали: брань да проклятья — оккупанта надо было кормить да кормить, а когда ничего не стало, он вырывал изо рта последний кусок; слезы, стоны, тяжелые вздохи нарушали ночную тишину.

То не закатные зори озарили окна, — отступая, немцы не жалели зажигательных пуль. Поредели избы в деревне, поубавилось людей. Кого разорвало бомбой, кто сам на мину наступил или поковырялся в брошенной гранате (чаще дети — они-то всюду руки суют, как бы им ни запрещали), а хутор Банислаускаса опустел — вместе со всеми пожитками хозяева укатили на запад. Хутор Йотауты уцелел. Конечно, Матильда не забыла, что немецкий солдат увел лошадь с луга да осколком бомбы убило двухлетнего бычка на выгоне (бычок истек кровью, и мать вечером того же дня содрала с него шкуру, а мясо засолила). Вот и все. Жизнь опять переменилась.

— Господи, если русский эту саранчу доконает, еще заживем. — Матильда посмотрела на холмик с двумя елями возле Швянтупе. — Хоть и без тебя, Казимерас, но и за тебя, говорю, поживем. И чтоб Людвикас дал о себе знать. Такие у меня два желания.

Было начало мая и цвели вишни, когда русский крикнул «Ура!». Весь мир вторил ему.

— Я же говорила!.. — сказала мать, и ее глаза снова устремились на пригорок: очень уж ей хотелось поделиться этой радостью с Казимерасом.