— Да что ты говоришь! — крикнула мать и встала, правой рукой опираясь о стол, а левой шумно отодвигая табурет, на котором сидела. — Что ты говоришь, спрашиваю!

— Про девчонку рассказываю…

— А сын?

— Так выслушали же письмо, складно написано.

Лицо матери в тени от абажура лампы серое, словно в лунном свете.

— Только-то и понял — складно написано. А с кем сын якшается, и не подумаешь? Газеты читаешь, еще, бывает, и книгу перелистаешь, а ничего толком не разберешь. Что значит, спрашиваю: никому письмо не показывайте, где я, не говорите? Что значит, спрашиваю, эта Испания да свобода? От кого они Испанию освобождают? Скажешь, не от католиков? Скажешь, костелы эти безбожники не разрушают?..

— Мать, — отец сжимает кулаки, — ты это с чужого голоса говоришь, слова ксендза повторяешь. Это он на проповеди точь-в-точь так говорил.

— Ксендз — человек ученый и знает!

— А твой сын не знает, куда идет?

— В его-то возрасте… Сопляк!

— Мать!..

— Хоть бы я в ту ночь наткнулась на него возле амбара… А то погибнет с нехристями, бросят его в яму, как собаку.

— Помолчала бы, мать…

Отец подпер сжатыми кулаками лоб, закрыл глаза, ссутулился и застыл, словно защищаясь от ударов.

Ты должен бы вспомнить, Саулюс, ведь был уже не маленький. Что глаза ребенка увидят и уши услышат — это уж на весь век. А ты был таким молчуном, все глядел со стороны, издали, насупив лобик, как старик, смешно было смотреть. Бывало, говори с тобой не говори, ты молчишь, отвернувшись в угол, и что-то ковыряешь ножиком, а одним глазом все зырк да зырк. Значит, ты должен бы вспомнить, как однажды субботним вечером, войдя в горницу, мы нашли маму лежащей ничком на кровати. Она подняла голову, лицо было мокрое от слез. Посмотрела, словно не узнавая нас, и закричала: «Чего сюда лезете, делать вам нечего!..» Мы с тобой, пятясь, вышли из горницы, и ты сказал: «А я знаю, почему мама плачет…»

Зимой до нашего дома дошло второе письмо Людвикаса. Из Испании. Написанное в деревушке Санта-Мария. Когда ты однажды пришел из школы, мама взяла твои учебники, перелистала. Потом попросила:

— Сними-ка, Каролис, с чердака книги Людвикаса.

Книг Людвикаса было не так уж много — один сундучок. Я внес его и спросил:

— Куда деть, мама?

— Поставь в сенях.

Она даже не посмотрела в ту сторону; сундучок с книгами стоял в сенях добрую неделю. Когда ты хотел открыть его, мать прикрикнула, велела отойти и не совать рук куда не надо.

В тот день отец уехал на мельницу, ты был в школе, поджимал крепкий февральский мороз, ледяной ветерок мел снег, пронизывая дощатые стены дровяного сарая. Я осторожно тюкал топором кленовый чурбачок — треснула вязка саней, надо было вытесать новую. Запах у желтоватой древесины был точь-в-точь как у женских волос. Я думал о девушке, жившей в самом конце деревни; о ней знали и родители, но мать не одобряла. Думал про себя, если и дальше будет так, скажу, что уйду из дому. Погляжу, что тогда мать запоет. А если что, и уйду, пускай выплачивает долю деньгами, не пропаду. Так и скажу матери.

Я даже присел, когда мать окликнула меня.

Вот и скажу теперь, решил.

— Сними-ка тулуп, Каролис, — сказала мать.

На лавке под окном, в конце стола, где обычно сидит отец, был поставлен сундук с книгами Людвикаса. Несколько книг лежало на столе.

Мать молча глядела, как я снимаю тяжелый тулуп, вешаю возле двери, снимаю шапку, тоже вешаю.

— Каролис, найди-ка мне эту Испанию и покажи.

Не помню, когда я слышал, чтоб она так говорила — ласково и умоляюще.

Я уселся за стол.

Мать пристроилась рядом.

Я плохо разбирался в книгах Людвикаса. Походив три зимы в школу, научился писать, читать и считать. Чуть больше, чем отец в свое время. Людвикас, правда, почитывал нам кое-что вслух из своих книг, но это было давно.

Взял одну книгу, отложил в сторону, даже не раскрыв ее. Взял другую, третью. Мать смотрела на мои руки, иногда казалось, она остановит меня: так перекладывая книги, ты ничего не найдешь. Но я все-таки не был таким дурачком, чтоб не знать, чего ищу. Уже потерял надежду — отложенных в сторону книг была целая стопка, а той, которая нужна, все нет. С самого дна поднял еще одну книгу. Эта! Ну конечно, эта, мама.

Я покосился на мать, и по моему взгляду она все поняла.

— Поживее, Каролис, — снова попросила.

Еще онемевшими от мороза пальцами я с трудом нащупывал страницы. Ей-богу, легче колоть дрова, подумал я.

Мать ждала, словно терпеливая и суровая учительница.

Я чувствовал, как от пота взмокла спина.

— Вот! — с облегчением сказал. — Вот тут Испания.

Мать взяла книгу в свои руки, положила перед собой и устремила взгляд на разноцветную карту Испании.

— Испания, — вздохнула она, но вряд ли что-нибудь поняла в этом переплетении линий, слов и красок.

Я попробовал объяснить:

— Этот коричневый цвет означает горы. Здесь написано — Пиренейские горы. А тут, где голубой, — это все вода. Атлантический океан. Эти точки — города. Самой большой точкой помечена столица Мадрид. Здесь Барселона, здесь Валенсия, Бильбао. Много городов…

— Покажи мне эту… Санту-Марию.

Я долго искал, но не нашел.

— Нету?

Наконец-то я догадался и улыбнулся:

— Но, мама, ведь и нашего Лепалотаса наверняка нету на карте.

Мать посмотрела на меня — как может не быть, если люди живут?

— На карте только большие города.

— Каролис, а нельзя в одном месте увидеть и Литву и Испанию?

Я снова переворачивал страницы, и мне снова повезло.

— Европа, — прочитал я крупные буквы над картой. — Здесь Европа целиком, здесь и Литва и Испания должны быть.

— Покажи, Каролис.

Одно за другим я перечислял матери государства.

— Литва! — обрадовался и положил палец; кончик моего пальца закрыл всю Литву.

— Такая маленькая, — приуныла мать.

Я снова перечислил государства.

— Испания. Вот где Испания, мама! Тут Литва, а тут Испания.

Мать уперлась пальцем в то место, где была Испания.

Мой палец показывал Литву, ее палец — Испанию. И мы долго глядели так на маленькую карту, на которой умещалась вся Европа, на которой хоть и не отмеченные, но, мы знали, находились две деревушки — Лепалотас и Санта-Мария.

— Как все близко и как страшно далеко, — наконец сказала мать и устремила взгляд в окно.

Мороз расписал стекла цветами, но мать смотрела не на них. Ее прищуренные глаза глядели далеко-далеко.

Часы пробили два раза, мать захлопнула книгу и провела взглядом по черным буквам на желтой обложке: «ВСЕМИРНАЯ ГЕОГРАФИЯ».

— Положи книги обратно в сундучок и вынеси в сени, — приказала.

Когда я аккуратно сложил все книги, мать пристроила наверху «Всемирную географию» так осторожно, словно она была из тоненького стекла, — чтоб только, упаси бог, не разбилась.

Когда я уходил, она добавила:

— Запряги кобылу в сани и слетай за Саулюсом. Голос матери снова стал будничным, повелительным, властным.

Таким же голосом весной, еще перед севом, она сказала отцу:

— Завтра поедем в Пренай.

— Не престольный праздник, не базар.

— Пускают с молотка хутор…

— Чего-чего? — разинул рот отец.

— Ты никогда ничего не знаешь. Давно ли мы говорили, что пускают с молотка хутор Гярве?

— И что с того? — все не мог понять отец.

— Завтра видно будет.

— Вздумала на слезы человека полюбоваться?

— Не ты виноват в тех слезах. Банк.

— Когда у человека такая беда… Нет, лучше не путаться под ногами.

— Ты не будешь путаться, другие будут. Так уж заведено. Самому Гярве и не поможешь, и не повредишь. Все уже, говорят, описано, да и сам он собирает пожитки, к брату подастся, в город. Земля-то неплохая, только очень уж не везло ему, да и к рюмочке прикладывался…

— По-твоему, нам земли надо докупить?

— Все восемь гектаров не по зубам, но три или четыре… не помешают. Каролис-то жену приведет.