И только теперь, когда Мэри исчезла, когда воды Атлантики сомкнулись над её головой навсегда, Лиззи вдруг остро ощутила, что ей не хватает кого-то. И она не желала этого признавать, она, скорее, стала бы ругаться, кусаться и злиться, если бы это сказал кто-то другой, только место Мэри в её сердце заполнить было некому.

В мире не было других таких, как её сестра, и Лиззи осознавала это сейчас, пока её сердце ныло, а душу выворачивало наизнанку напротив высокой и стройной мачты «Карпатии», к которой были прибиты листы с отвратительно коротким, куцым, жалким списком имён выживших. И для Лиззи все эти имена не значили ровным счётом ничего: пустые звуки и бессмысленные буквы, складывающиеся в посторонние имена и фамилии. Почти никого из спасшихся она не знала. Она прожила пустую и уединённую жизнь, как оказалось, и даже на «Титанике», где она клялась, что станет свободной, где ей чудилось, что её подрезанные крылья впервые расправились и обрели прежнюю силу, прежнюю уверенность для полётов, она оставалась в клетке. И не Мэри была её стражем. То, что случилось на «Титанике», как вдруг поняла Лиззи, сложившись у мачты пополам, произошло по её вине.

«Я должна была понять это… — Лиззи прильнула лбом к истёртым листам. Её точно колотили изнутри невидимые тяжёлые кулаки. — Я всегда сама во всём была виновата, всё, что случилось, моя вина. Я сама виновата… сама… но я считала, что все беды — от Мэри, и поэтому она не пошла со мной, она подумала, что я буду её ненавидеть!..

Я ненавижу тебя!»

Лиззи вскинула голову и ударила кулаком по мачте. Мачта застонала, а лист дрогнул и помялся. Это было словно командным выстрелом из револьвера: Лиззи взвыла, и все барьеры перестали существовать: они рухнули, сдались в одно мгновение. Лиззи накинулась на мачту так, словно именно эта мачта отняла у неё Мэри. Лиззи колотила ту с одной, а затем — с другой стороны, набрасывалась с шипением и воплями, которые разделяли пополам небо, она пинала, скребла старое дерево ногтями (и они ломались до основания, чего Лиззи не чувствовала), но в списке выживших так и не появилось имя «Мэри Джейн Джеймс».

Силы отхлынули от тела Лиззи так же неожиданно, как и появились. Она обхватила избитую мачту, словно друга, и медленно сползла на палубу. Рыдания подкатывали волнами, они душили её, Лиззи захлёбывалась в них, яростный жар мучил её, несмотря на ледяные касания встречного ветра, вертел раскалённую кочергу внутри. Лиззи неуклюже собралась в дрожащий комок и обхватила себя за плечи. Если бы только она могла издать звук — хотя бы один-единственный, — ей было бы намного легче. Но её горло и её тело не повиновались ей — словно внутри неё подселился неведомый злой квартирант, который управлял ею, дёргая, как марионетку, за ниточки.

«Почему… — простонала Лиззи про себя, — почему ты не села в шлюпку? Я тебя не ненавидела… Мэри, я не ненавидела тебя! Я не знаю, зачем я это сказала… я не понимаю, как я могла такое сказать! Мэри, пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста, пусть будет так, что ты всё-таки села в шлюпку, ведь я же одна… я совсем одна… что я буду делать? Куда мне пойти? Почему? Почему ты так поступила? Ты могла сесть вместе со мной! Если бы ты села вместе со мной, ничего этого не произошло бы…

Я не ненавидела тебя тогда, но теперь… теперь я тебя ненавижу, и ты повинна в этом, Мэри!»

Лиззи подскочила и схватилась за мачту: ноги всё ещё плохо её держали. Неуверенно, едва сгибая колени, она побрела в никуда. Туман, стоявший перед глазами у неё, застилал дорогу, и всё-таки Лиззи могла понимать, куда именно бредёт — туда, где воздух был холоднее и свежее, туда, откуда виднелись только океан и только небо.

У борта «Карпатии» Лиззи замерла. Она натолкнулась на ограждение и всеми силами вцепилась в него. Атлантика не менялась. Атлантика была такой же отстранённой, величественной и полной неразгаданных загадок, когда Лиззи поднялась на «Титаник» в Саутгемптоне, и она оставалась такой сейчас, вблизи от Нью-Йорка, когда не было уже ни «Титаника», ни Мэри, ни их прежней жизни.

Лиззи слизывала слёзы с губ. Кругом было темно — но не темнее, чем в ночь крушения. Темнее той ночи для неё не могло быть даже полное солнечное затмение.

«Это я во всём виновата, — Лиззи опустила растерянный взгляд на свои пальцы. Белые и неподвижные, бесчувственные, как чужие, они цеплялись за ограждение с безумным отчаянием. — Это случилось из-за меня».

Ветер прошёлся по её лицу мягкой щёточкой, размазывая слёзы по щекам. Лиззи склонила голову. Внизу, под боком у «Карпатии», бурлили океанические воды, пропахиваемые винтами. Когда «Титаник» был жив, она и Джо любили смотреть вниз и считать лопающиеся пузырьки, без конца сбиваясь со счёта.

«Это я всё испортила, — сказала Лиззи себе, как отстранённый и беспристрастный судья, и глубоко вздохнула. — Я всё испортила. Я во всём виновата. Это из-за меня Мэри не села в шлюпку. Я убила свою сестру».

Ветер забрался к ней в уши и ласково поддакнул:

— Да-да-да, всё так и было!

Вода под металлическим боком «Карпатии» проворчала, как довольный пёс:

— Да-да-да, это ты её убила!

Лиззи аккуратно встала на ограждение и опять перегнулась вниз. Далеко внизу равномерно булькали бесчисленным множеством белых пузырьков равнодушные, царственные, высокомерные воды Атлантики. Они приближались к Америке, где Лиззи было совсем нечего делать без Мэри, без мамы — совсем одной.

«Это я её убила, — сказала Лиззи снова и перекинула непослушную ногу через ограждение, — разве я могу теперь жить? Как я могу просыпаться по утрам после того, как я её убила? Мне нельзя жить на этом свете. Я убила свою сестру. Если бы только миссис Коллиер и Марджери знали, что я сделала, они выбросили бы меня из своей каюты. И Джо тоже меня возненавидел бы. Меня все возненавидят, когда узнают, что Мэри могла бы сесть в шлюпку, но поняла, что я злюсь на неё, и отказалась, чтобы я её хотя бы немножко полюбила.

Но разве есть смысл мне сейчас любить тебя, Мэри?! — безумно крикнула Лиззи небу, но с её губ не сорвалось ни звука. — Как я могу тебя любить, если тебя нет рядом? Ты меня бросила… мне некуда пойти…»

— И в этом тоже ты виновата, — глубокомысленно заметил океан.

— Да-да-да, — весело подтвердил ветер, — да-да-да, всё так и было!

Огонь вспыхнул в груди Лиззи, и она стремительно перебросила через ограждение другую ногу. Ветер бил её нещадно, как провинившуюся собаку, и выедал слёзы, и, казалось, хотел бы даже глаза выесть, поэтому Лиззи их не открывала. Её сердце неуверенно трепетало на тонкой цепочке, будто вот-вот грозясь с неё сорваться.

«Неужели мы прыгнем?» — робко поинтересовалось сердце и глухо стукнуло в груди.

«Да, — мрачно подтвердила Лиззи, — больше мне делать нечего».

«Но как же так? — взволнованно затрепетало сердце. — Как же такое возможно? Послушай, Лиззи, я не хочу умирать!»

«Мэри тоже не хотела», — мрачно сообщила трусливому сердцу Лиззи.

Её руки были потными и скользкими, а пальцы совсем не желали разжиматься, когда Лиззи всё-таки отпустила поручни и наклонилась вперёд — ближе и ближе к океану, в котором бурлила белая вода и работали без устали старые винты пожилой «Карпатии».

— Назад!

Грубый толчок встряхнул всё её тело: от кончиков туфель до головы. Лиззи тут же распахнула глаза — и измученное горло её издало резкий и слабый, задушенный писк. Разверзшаяся под ней тёмная пучина вдруг отстранилась, и Лиззи резко притянули выше, к краю борта. Затем её перехватили удобнее, стиснув плечи, и перебросили назад — за спину. Лиззи тяжело приземлилась на палубу. Туман пропал из её головы, и она оцепенело съёжилась, неловко растирая плечи.

Напротив стоял хмурый и мрачный мальчишка цыганистого вида, в растрёпанной древней одежде: штанах, брючины которых приходилось закатывать, чтобы они не волочились по земле, гигантской рубашке с просторными рукавами и без трёх пуговиц на воротнике, и в огромных ботинках, что вот-вот попросят каши. Одна его нога была забинтована, и на неё мальчик почти не опирался. Под рукой у него был припасён грубо выструганный костыль, который, впрочем, выглядел как бесполезная палка. Тёмные волосы мальчика стояли торчком, точно иглы ежа, и его чёрные глаза яростно сверкали.