6 августа – Нью-Йорк. [1925] Свидетельствую Вид индейцев таков: пернат, смешон и нездешен. Они приезжают из первых веков сквозь лязг «Пенсильвэниа Стейшен». Им Кулиджи пару пальцев суют. Снимают их голливудцы. На крыши ведут в ресторанный уют. Под ними, гульбу разгудевши свою, нью-йоркские улицы льются. Кто их радует? чем их злят? О чем их дума? куда их взгляд? Индейцы думают: «Ишь – капитал! Ну и дома застроил. Все отберем ни за пятак при социалистическом строе. Сначала будут бои клокотать. А там ни вражды, ни начальства! Тишь да гладь да божья благодать – сплошное луначарство. Иными рейсами вспенятся воды; пойдут пароходы зажаривать, сюда из Москвы возить переводы произведений Жарова. И радио – только мгла легла – правду-матку вызвенит. Придет и расскажет на весь вигвам, в чем красота жизни. И к правде пойдет индейская рать, вздымаясь знаменной уймою…» Впрочем, зачем про индейцев врать? Индейцы про это не думают. Индеец думает: «Там, где черно воде у моста в оскале, плескался недавно юркий челнок деда, искателя скальпов. А там, где взвит этажей коробок и жгут миллион киловатт, — стоял индейский военный бог, брюхат и головат. И все, что теперь вокруг течет, все, что отсюда видимо, — все это вытворил белый черт, заморская белая ведьма. Их всех бы в лес прогнать в один, и мы чтоб с копьем гонялись…» Поди под такую мысль подведи классовый анализ. Мысль человечья много сложней, чем знают у нас о ней. Тряхнув оперенья нарядную рядь над пастью облошаделой, сошли и – пока! пошли вымирать. А что им больше делать? Подумай о новом агит-винте. Винти, чтоб задор не гас его. Ждут. Переводи, Коминтерн, расовый гнев на классовый. 1926
Разговор с фининспектором о поэзии Гражданин фининспектор! Простите за беспокойство. Спасибо… не тревожьтесь… я постою… У меня к вам дело деликатного свойства: о месте поэта в рабочем строю. В ряду имеющих лабазы и угодья и я обложен и должен караться. Вы требуете с меня пятьсот в полугодие и двадцать пять за неподачу деклараций. Труд мой любому труду родствен. Взгляните – сколько я потерял, какие издержки в моем производстве и сколько тратится на материал. Вам, конечно, известно явление «рифмы». Скажем, строчка окончилась словом «отца», и тогда через строчку, слога повторив, мы ставим какое-нибудь: ламцадрица-ца. Говоря по-вашему, рифма – вексель. Учесть через строчку! – вот распоряжение. И ищешь мелочишку суффиксов и флексий в пустующей кассе склонений и спряжений. Начнешь это слово в строчку всовывать, а оно не лезет – нажал и сломал. Гражданин фининспектор, честное слово, поэту в копеечку влетают слова. Говоря по-нашему, Рифма – бочка. Бочка с динамитом. Строчка – фитиль. Строка додымит, взрывается строчка, — и город на воздух строфой летит. Где найдешь, на какой тариф, рифмы, чтоб враз убивали, нацелясь? Может, пяток небывалых рифм только и остался что в Венецуэле. И тянет меня в холода и в зной. Бросаюсь, опутан в авансы и в займы я. Гражданин, учтите билет проездной! – Поэзия – вся! – езда в незнаемое. Поэзия – та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды. Но как испепеляюще слов этих жжение рядом с тлением слова-сырца. Эти слова приводят в движение тысячи лет миллионов сердца. Конечно, различны поэтов сорта. У скольких поэтов легкость руки! Тянет, как фокусник, строчку изо рта и у себя, и у других. Что говорить о лирических кастратах?! Строчку чужую вставит – и рад. Это обычное воровство и растрата среди охвативших страну растрат. Эти сегодня стихи и оды, в аплодисментах ревомые ревмя, войдут в историю как накладные расходы на сделанное нами – двумя или тремя. Пуд, как говорится, соли столовой съешь и сотней папирос клуби, чтобы добыть драгоценное слово из артезианских людских глубин. И сразу ниже налога рост. Скиньте с обложенья нуля колесо! Рубль девяносто сотня папирос, рубль шестьдесят столовая соль. В вашей анкете вопросов масса: – Были выезды? Или выездов нет? – А что, если я десяток пегасов загнал за последние 15 лет?! У вас – в мое положение войдите – про слуг и имущество с этого угла. А что, если я народа водитель и одновреме́нно – народный слуга? Класс гласит из слова из нашего, а мы, пролетарии, двигатели пера. Машину души с годами изнашиваешь. Говорят: – в архив, исписался, пора! – Все меньше любится, все меньше дерзается, и лоб мой время с разбега крушит. Приходит страшнейшая из амортизаций – амортизация сердца и души. И когда это солнце разжиревшим боровом взойдет над грядущим без нищих и калек, — я уже сгнию, умерший под забором, рядом с десятком моих коллег. Подведите мой посмертный баланс! Я утверждаю и – знаю – не налгу: на фоне сегодняшних дельцов и пролаз я буду – один! – в непролазном долгу. Долг наш – реветь медногорлой сиреной в тумане мещанья, у бурь в кипенье. Поэт всегда должник вселенной, платящий на го́ре проценты и пени. Я в долгу перед Бродвейской лампионией, перед вами, багдадские небеса, перед Красной Армией, перед вишнями Японии – перед всем, про что не успел написать. А зачем вообще эта шапка Сене? Чтобы – целься рифмой – и ритмом ярись? Слово поэта – ваше воскресение, ваше бессмертие, гражданин канцелярист. Через столетья в бумажной раме возьми строку и время верни! И встанет день этот с фининспекторами, с блеском чудес и с вонью чернил. Сегодняшних дней убежденный житель, выправьте в энкапеэс на бессмертье билет и, высчитав действие стихов, разложите заработок мой на триста лет! Но сила поэта не только в этом, что, вас вспоминая, в грядущем икнут. Нет! И сегодня рифма поэта – ласка и лозунг, и штык, и кнут. Гражданин фининспектор, я выплачу пять, все нули у цифры скрестя! Я по праву требую пядь в ряду беднейших рабочих и крестьян. А если вам кажется, что всего дело́в – это пользоваться чужими словесами, то вот вам, товарищи, мое стило́, и можете писать сами! |
