Стена толщиной в три-четыре человека расступилась, уважая его нетерпение. А может быть, им самим не терпелось посмотреть, что из этого выйдет. Девочка с собачьим лицом облизнула крепкие зубы. Туповатый парень, плешивый, с серой кожей, потянулся было к нему, но передумал и снова прижал руку к груди.

Зуд там или не Зуд, но, пробившись в первый ряд, Натан на мгновение остановился на краю вместе с другими.

Перед ним был круг, окаймленный ступнями собравшихся детей, слишком большой, чтобы разглядеть лица на другой стороне, но не настолько, чтобы они были не видны совсем. Земля здесь подавалась и шла вниз, изрытая бороздами, к широкой яме, наполненной Грязью. Кое-кто стоял возле краев, уйдя по колено, другие подальше, по пояс. Совсем вдалеке, ближе к середине, из Грязи торчали только головы детей с зажмуренными глазами, с повернутыми наверх ртами – они шарили руками вокруг себя, в шевелящейся гуще. У этих, посередке, было больше всего шансов добыть палтуса – говорили, что сложность организмов, порождаемых Живой Грязью, зависела от ее количества, собранного в одном месте, в то время как тем, кто стоял ближе к краю, приходилось довольствоваться уклейками.

Набрав в грудь воздуха, Натан зашагал вниз по склону. Возбуждение Зуда притупляло боль в волдырях, так что через какое-то время он почти перестал их чувствовать. Наполовину дойдя, наполовину соскользнув на мелководье, он зажал наволочку между зубами – прежде всего для того, чтобы она не потерялась, но также и на будущее, чтобы мертвожизнь не забралась к нему в рот.

Грязь была густой, но это не помешало ей пробраться в ботинки и сквозь носки. Натан изо всех сил старался не представлять, как новорожденная мертвожизнь копошится между пальцами его ног.

Еще глубже – и он почувствовал прикосновение к своим коленям: в жиже двигались существа размером с палец. Потом что-то начало тыкаться в его бедра, на ощупь, тут же рефлекторно отдергиваясь. Бояться было нечего, так он себя убеждал, ведь у этих тварей, чем бы они ни были, своей воли не имелось, и через несколько минут они будут мертвы и вновь растворятся в Живой Грязи. Они никому не желают вреда. Они ничего не значат.

Когда Грязь достигла пояса, Натан повернулся лицом в ту сторону, откуда пришел. Обступившие яму ребятишки толкались и глазели, но никто не уделял ему особого внимания. Рядом с ним никого не было.

Зуд сделался почти невыносимым.

«Не вздумай искрить», – сказал отец. «Не вздумай». Он не мог выразиться яснее. «Не вздумай!» – помахивал пальцем. Поэтому Натан, сдерживая Зуд, сунул руки в Грязь и принялся удить вместе с другими. Палтуса ведь можно найти и просто так. Натану уже доводилось их видеть: рожденных Грязью существ, способных поддерживать свое существование. Если ему посчастливится и он поймает хоть одного, то не придется преступать завет отца. Он задвигал руками, раскрывая ладони и вновь сжимая пальцы, между которыми скользили уклейки. Шанс есть всегда.

Шаря руками под поверхностью, он смотрел вверх, на широкую спираль Стеклянной дороги. Поблескивая, словно паутинка, она петлями взбиралась вверх, удерживаемая в воздухе волшебством Господина. Если Натан поворачивал голову и смотрел уголком глаза, она становилась отчетливей: полупрозрачный карандашный росчерк в высоте, ведущий к Особняку.

Интересно, что Господин думает о Цирке? Знает ли вообще о его существовании?

Есть! Натан ухватил что-то толщиной с запястье и потянул на поверхность. Существо было похоже на угря – серо-бурое, с тремя локтеподобными суставами, обтрепанное на концах. Оно билось, стремясь вырваться на свободу. Некое подобие глаза, намек на жабры, нечто, напоминающее зуб… Вот оно уже почти на поверхности… Но прямо в руках Натана существо принялось терять связность, как бы утекая обратно в Грязь с обоих концов.

Бесполезно.

Если бы тварь удержала форму, кто-нибудь мог бы дать за нее пару медяков. Шкуру можно было бы использовать для перчаток, кости пошли бы на клей. Но она исчезла, разложилась обратно на составляющие, то ли не желая, то ли не имея возможности оставаться отдельным существом.

И тут Зуд наконец возобладал. Возможность сопротивляться в маленьких мальчиках ограниченна; да и что в этом такого плохого? Его отцу нужно лекарство. Либо Натан начнет чернить себе глаза, либо раздобудет палтуса. Разве второе не лучше?

Натан украдкой огляделся по сторонам и запустил руки под поверхность Грязи. Он согнул колени – и все произошло легче легкого, самым что ни на есть естественным образом. Он Почесал, и Зуд был удовлетворен. Вниз, в толщу Живой Грязи, полетела Искра; вместе с облегчением позыва пришло нечто вроде удовольствия, и пятнышко бледного голубого света метнулось в глубину.

Несколько мгновений ничего не происходило. Облегчение сменилось некоторой болезненностью, словно он отдирал присохшую корочку на ранке. Затем Грязь зашевелилась, забурлила, забилась в его руках – и, когда он поднял их над поверхностью, они не были пустыми.

Каждый палтус не похож на других. Этот представлял собой клубок младенческих конечностей: ручки, ножки, ладошки, ступни – путаница извивающихся живых частей. Когда стоящие кругом дети заметили его, их рты пораскрывались. Сохранить самообладание стоило огромного труда, но Натан взял зажатую в зубах наволочку и затолкал туда палтуса. Закинул за плечо, где тварь продолжала биться, пинаться, пихаться, колотить его по спине, и побрел сквозь дождь обратно к берегу.

Кожевенная мастерская располагалась в самой глубине трущоб, и на протяжении всего пути туда Натан берег свою наволочку от взглядов посторонних, будь то дети, торговцы или трущобные жители. Этому палтусу не суждено было дожить до детского возраста – он был слишком сильно извращен, к тому же у него не было рта, чтобы дышать или принимать пищу. Впрочем, палтуса это, кажется, ничуть не обескураживало: мертвожизнь, из которой он состоял, заставляла его еще сильнее наносить удары по Натановой спине, уже сплошь покрытой синяками.

Он снова прошел мимо костра. Чучела Госпожи уже не было – оно сгорело дотла. Ведро, служившее ей головой, все еще раскаленное, валялось в Живой Грязи, обжигая пищащую мертвожизнь. Какая-то женщина с девочкой (вероятно, ее внучкой) бросала в догорающее пламя ошметки пищи, несъедобные потроха: приношение Господину, жертва на удачу.

Посередине дороги группа детей избивала кого-то палками, другие смотрели. Натан замедлил шаг. Правосудие в трущобах жестоко, беспощадно, но хуже всего – заразно; если это была толпа каких-нибудь правоверных, то лучше бы ему избежать риска стать ее объектом. В середине виднелось что-то красное, извивающееся, бьющееся, тянущееся… Натан подошел на несколько шагов ближе. Это была огненная птица, искалеченная почти до смерти. Лишь немногим птицам удавалось перебраться через Морскую стену, и те, кому удавалось, всегда получали повреждения от поставленной Господином защиты. У этой поперек груди зияла рана; птица с мычанием каталась по земле, ее руки беспомощно болтались, единственная уцелевшая нога взбрыкивала. От крыльев остались лишь голые стержни и обрывки мембраны.

Кто-то из детей вытянул птицу тяжелой доской по черепу, и под радостные вопли толпы она обмякла. Наблюдавшие ринулись вперед, горстями выдергивая перья, гогоча и улюлюкая, ощипывая ее догола. Натан отвел взгляд, но несчастное лицо твари, с тусклыми глазами и отвисшей челюстью, притаилось в уголке его сознания.

Обратно он пошел другим путем, более долгим, и наконец добрался до дверей кожевни. От резкого, терпкого запаха, поднимавшегося над ямами с известковым молоком, у Натана заслезились глаза, но он был рад скинуть свою ношу на землю, где та продолжала извиваться, брыкаться и шлепать. Он позвонил в колокольчик, надеясь, что дочка кожевника окажется занята и старик выглянет сам: за долгие годы воздействия дубильных веществ тот сделался мягок характером и туго соображал.

Натану повезло: старик выскочил моментально, словно поджидал, спрятавшись за углом. Он был мал ростом, чуть выше уличного мальчишки, с коричневым, как орех, лицом, лоснившимся, словно потертая кожа. Не утруждаясь вопросами, он взял у Натана наволочку и заглянул внутрь. Его глаза широко раскрылись, блеснув в сумраке бело-голубыми катарактами, но тут же прищурились снова.