Когда в поле зрения показалась их лачуга, настойчивость бутылочки нисколько не ослабела – наоборот: Натану пришлось припустить, чтобы соответствовать ее зову. В конце концов он резко затормозил, скользя подошвами, и отодвинул брезентовый полог, часто и тяжело дыша.

Натан мог не спешить: у его матери был посетитель.

Он стоял возле кровати, облизываемый светом очага, – поправлял на себе одежду, застегивал пуговицы, движением руки убрал прядь волос с блестевшего от пота лба. Заметив Натана, посетитель нахмурился. Он повернулся к мальчику, поправил на себе галстук и чопорно прищелкнул каблуками.

Натан смотрел на него, не сводя глаз. Посетитель был высоким, упитанным, широкогрудым. Натан подумал, что, если бы дело дошло до драки, он вполне мог бы постоять за себя. Коротко кивнув мальчику, незнакомец вновь повернулся к постели, на которой лежала мать Натана, полуприкрытая одеялом (наружу высовывалась одна нога, белая и обнаженная, словно ветка с ободранной корой).

– На этом, принцесса, я позволю себе откланяться, – проговорил он и действительно поклонился ей, после чего повернулся к двери.

– А деньги?! – вскрикнула она.

Посетитель остановился и почти было взглянул на Натана, но не до конца – его голова сумела воспротивиться движению, не доведя его до последних нескольких градусов, необходимых, чтобы мальчик вновь появился в поле его зрения.

– Разумеется.

Он сунул руку в карман брюк, не сюртука; его рука не сделала движения вверх, к этому привилегированному месту напротив сердца, а двинулась вниз, где гладкий контур ткани нарушали несколько монет. Он улыбнулся. Над его верхней губой, едва видимое в тусклом свете, было родимое пятно в форме капли, желтовато-коричневое и бархатистое, как шкура олененка.

Посетитель вытащил из кармана серебряную монетку.

– Кажется, ничего мельче у меня нет. Что ж… Запишем остаток на мой счет?

Он положил монету на кровать, рядом с ногой Натановой матери, и вышел.

Какое-то время Натан стоял не двигаясь. Потом его мать перевернулась на постели и натянула на себя одеяло, обратившись к нему спиной.

– Запомни его лицо, – сказала она в стену. – Когда-нибудь он может тебе понадобиться.

Из-за занавески донесся какой-то звук. Натан отдернул ее: отец сидел на кровати, напряженно выпрямившись, словно увидел привидение, однако его глаза были закрыты.

– Папа?

Отец не шевельнулся. На его скулах играли желваки, уголки глаз были жестко стиснуты. Его руки вцепились в одеяло так же крепко, как Натан в бутылку с лекарством, на шее вздулись жилы, словно у перепуганной лошади.

– Я принес тебе кое-что, что должно помочь. – Кажется, Натан увидел в лице отца узнавание, едва заметный признак, тень колебания в его решимости оставаться жестким и неподвижным. – Это лекарство.

Лицо отца начало краснеть, он сотрясался, его плечи ходили ходуном. Колени под одеялом резко вскинулись вверх – до этого его ноги лежали плоско, полностью вытянутые вперед.

– Ты примешь его?

Губы отца оттянулись назад, обнажая редкие, поодиночке торчащие из десен зубы с бурыми корнями, дрожащие и блестящие в свете очага. Он трясся с головы до ног.

Натан отвинтил пробку. Лекарство резко пахло анисом. Игнорируя пульсацию в собственной ладони, Натан взял отца за руку и попытался разжать кулак, но тот был стиснут слишком сильно.

– Поднести его тебе к губам?

В уголках отцовского рта начала скапливаться слюна, с каждым вздохом он издавал сипящие звуки – тихие, влажные, настойчивые, – а его ноздри были широко раздутыми и сухими.

– Папа, я не знаю, что делать!

Отец скривил лицо – и наконец не выдержал. Вновь начавшийся кашель сложил его пополам, раздирая тишину скрежещущими звуками.

– Слишком поздно.

Его мать встала с постели; черный силуэт ее иссохшего тела окружало желтое сияние свечи, проникавшее сквозь полупрозрачную сорочку.

– Он еще жив, так ведь? – отрезал Натан.

– Черви… Это все, что еще держит его здесь. Он нужен им.

– Он нужен мне!

Мать пожала плечами и вернулась в постель.

– Прими его, папа! Пожалуйста…

Отец повернул к нему голову. Его красные глаза были широко раскрыты, из искривленного страданием рта на простыню летели брызги мокроты, однако рука, твердая и упрямая, появилась и выхватила у Натана бутылочку. Он опрокинул содержимое в рот – и осел обратно на матрас, так что рот закрылся сам собой под весом того, что оставалось от его тела, а кашель, за неимением другого выхода, был вынужден направиться через нос. Так он оставался, казалось, целую вечность – тяжко вздыхая, храпя и выгибаясь, но не выпуская изо рта лекарство. В конце концов с этим было покончено; отец вытянулся, обессиленный, покрытый потом, и закатил глаза ко лбу. Пустая бутылочка валялась на простыне, уголки его рта были теперь белыми от лекарства. Он впал в бессознательное состояние, но Натан все равно взял его за руку.

– Отлично, папа! Отлично! Я достану тебе еще, папа, я обещаю! Я обещаю…

Среди ночи магия Господина просочилась из Особняка в город.

При лунном свете ее было бы трудно увидеть. Даже сейчас, несмотря на облака с туманом и вечную завесу брызг, висящую над Морской стеной, луна все равно была поблизости – рассеивая, растворяя, заслоняя Натану зрение своим вмешательством, достаточно сильным, чтобы замаскировать зловещую утонченность магии. Птичьи смерти тоже мешали, но когда луна садилась, а огненные птицы прекращали свои атаки, Натан видел ее вполне ясно. Она была мертвенно-зеленой, вязкой – наполовину дым, наполовину кисель. Она сочилась из-под основания Особняка в месте, где скала становилась фасадом, словно там была некая брешь, щель, образовавшаяся в результате работы всех этих механизмов там, внизу.

Натан прижал колени к груди, плотно натянул поверх них куртку и принялся сосать рану, ощупывая языком дыру в своей плоти, которая никак не хотела закрываться. Отцовский кашель был единственным звуком, перекрывавшим грохот валов; хотя лекарство, кажется, действительно дало ему некоторое облегчение – в самом тоне кашля, его глубине и силе было нечто, указывавшее на то, что грудная клетка отца очищается, изгоняя из себя лишнюю мокроту.

Натан следил за течением магии – вниз с вершины холма, через Мордью, через Торговый конец, жители которого слишком хорошо питались и слишком крепко спали, чтобы что-либо почувствовать, вдоль Стеклянной дороги; мимо калитки на границе, запертой, чтобы не пускать трущобы внутрь; мимо домов, выстроенных в трущобах отдельными предпринимателями, конюшен Поставщика, кожевенных мастерских, «Храмов» с их изможденными мадам и неопрятными, надушенными девицами; мимо рыбацких хижин, где ютились переломанные, просоленные, выдубленные солнцем старые моряки и их молчаливые будущие вдовы, – вниз, в те забитые Грязью уголки, где Пэдж вербовал своих подручных, где безнадежные больные лежали на своих сырых постелях, отделенные от мира одной тонкой дощечкой, в ожидании смерти; и все это было окрашено зеленью, просочившейся вместе с этим ручейком силы.

Люди не могли видеть этого лишь потому, что оно было настолько всепроникающим, словно висящий в воздухе запах, который замечаешь только после того, как выходишь за дверь. Вот только здесь было некуда выходить (или, во всяком случае, для вышедших уже не было пути назад).

И за всем этим стоял Господин, для которого все они были лишь сырьем, потребным для какого-то неизъяснимого эксперимента. Его движения были слишком быстрыми, чтобы их заметить, его цели – слишком непостижимыми; и все же ему был нужен этот город, были нужны его жители. Все они существовали вокруг него, так, словно дело обстояло наоборот, словно это он был им нужен – его свет, его разрастающаяся власть, его медленно сочащееся зло.

Натану хотелось ненавидеть его, ненавидеть его волшебство, ненавидеть весь мир; и все же в этом гнилостном свете было что-то… знакомое. Что-то, что бежало и по его собственным жилам, так что Натан знал его очень близко.