– Исак опасен?

Симон смотрел в стол. От злости у него скрутило живот. В определенных обстоятельствах к насилию можно подтолкнуть всех людей – неважно, с диагнозом или без. Он испытал это на себе.

Судя по голосу старшей медсестры, ее вопрос тоже не оставил равнодушной.

– У Исака может случиться приступ, когда он чувствует, что на него давят. Но он проходит терапию, и рядом всегда есть кто-то из сотрудников.

Пожилой полицейский оглядел обезличенную комнату отдыха для сотрудников, как будто надеялся найти ответ получше в углах.

– «Может случиться приступ» – это более деликатная замена слова «опасен»?

Старшая медсестра перевела взгляд на Симона, словно искала поддержки. Он не ответил, и она вздохнула.

– Исак может проявить агрессию, если на него чересчур сильно давят.

Полминуты двое полицейских молча на них смотрели. Затем тот, что похож на модель, наклонился вперед, опираясь на локти, и прищурился.

– Он считает себя двумя разными людьми?

– Шизофрения – общее название психических расстройств, при которых нарушаются мыслительные процессы и эмоциональные реакции. Другими словами, страдают эмоции и мышление, а не личность. – Старшая медсестра отделения не смогла удержаться от сарказма. – Исак – милый, одаренный мальчик. Просто у него бывают трудности.

– Он может выходить из больницы, когда хочет?

Вопрос задал пожилой полицейский – он не сводил глаз с Симона.

Тот избегал его тяжелого взгляда и обращался к цветастым подтяжкам полицейского.

– Исака поместили сюда принудительно. Он может выйти из отделения больницы, но только если едет домой и по договоренности.

– Бумаги красные или желтые?

Когда пациента госпитализируют принудительно, то заполняют желтый бланк, если благодаря госпитализации пациент может выздороветь, и красный, если пациент опасен для самого себя и окружающих.

– Я не понимаю, зачем вы столько спрашиваете об Исаке. Он неделями не выходил из больницы, все могут это подтвердить. Какое отношение к убийствам имеет его связь с закрытым интернатом?

Он слышал в своем голосе раздражение, хотя и пытался сдерживаться.

– Убиты два бывших сотрудника интерната, один из них обнаружен в сотне метров отсюда. Поэтому нам важно разузнать о нем как можно больше. Так красные или желтые?

В голосе пожилого полицейского появилась резкость.

– Красные. А значит, он дурачок, правильно? – Симон выпрямил спину. – Люди не становятся убийцами только потому, что у них шизофрения.

Полицейские снова переглянулись и встали.

– Проверим, не захочет ли Исак с нами поговорить.

Старшая медсестра отделения нервно заулыбалась.

– Да, посмотрим, есть ли у Исака настроение разговаривать. Но я не могу не подтвердить слова коллеги. На этой неделе Исак выходил только во двор больницы на короткие прогулки в сопровождении кого-то из сотрудников, и, как уже было сказано, пациенты не могут покидать отделение без нашего ведома.

Симон встал, распахнул дверь и первым двинулся к комнате Исака, постучал и заглянул.

Старшая медсестра и двое полицейских встали у него за спиной.

– Боюсь, он отдыхает. – Симон обернулся к ним. – Иногда Исак плохо спит ночью, поэтому неудивительно, что он устает днем.

Пожилой следователь кивнул.

– Нельзя его разбудить?

– Если он заснул, его не разбудишь.

– Тогда мы позже придем. – Полицейский перевел взгляд на старшую медсестру. – Еще мы хотели бы вместе с вами изучить систему безопасности отделения, а потом допросить остальных сотрудников. Можно прямо сейчас?

– Конечно.

Двое полицейских пожали ему руку и попрощались, после чего старшая медсестра повела их к себе в кабинет. Он смотрел, как они сворачивают за угол, и чувствовал, что по телу разливается облечение. Когда они скрылись, он осторожно открыл дверь и вошел в комнату. Исак лежал неподвижно, повернувшись спиной. Прозрачная кожа на щеках обтягивала угловатые кости, а тело даже во сне подрагивало от избытка энергии.

Симон сел на край кровати и стал смотреть на спящего мальчика. Понимал ли Исак, что ему приходится делать ради него?

Горе пропитывает собой жизнь и лишает ее красок. Горе – это пустота, пронизывающая вены, стебли и кирпичи, оставляя только оболочку. Йеппе с тревогой смотрел на дом семьи Рамсгорд. Таунхаус не казался неухоженным. Тем не менее над домом нависла печаль – это было видно даже из машины. То ли из-за раскачивающихся от ветра качелей, которые уже позеленели от плесени и из которых живущие в доме дети давно выросли; то ли из-за таблички, на которой спустя два года после смерти Перниллы все еще значилось ее имя.

Даже дверной звонок оказался грустным – тонкий, неуверенный звук, еле слышный из-за входной двери.

Йеппе откинул капюшон плаща и стал прислушиваться, не идет ли кто. Ларсен подошел к нему – в этот момент дверь приоткрылась. С уровня живота на них, не сказав ни слова, испуганно смотрело крохотное личико.

– Привет, мама и папа дома? Мы с ними встретиться договаривались.

Ребенок убежал в дом, оставив дверь открытой. Йеппе осторожно ее распахнул и вошел в темную прихожую. Вдоль одной стены громоздились пустые коробки для вещей, лампочка перегорела. Они прошли мимо них и оказались в гостиной, где повсюду валялись газеты и кучи одежды, а на горизонтальных поверхностях сероватой пленкой лежала пыль. На этажерке стояла семейная фотография: маленькая девочка, видимо Пернилла, улыбалась закрытым ртом, стоя между отцом, матерью и двумя детьми. Наверное, снимок сделали много лет назад. На диване с выцветшей обивкой, закрыв глаза, лежал мужчина в наушниках. Тонкие пряди его подернутых сединой волос падали на лоб, указывая на всклоченную бороду. Ему было где-то около шестидесяти, и он, судя по виду, давно махнул рукой на свою внешность.

– Папа отдыхает.

Ребенок – при более внимательном осмотре оказалось, что это девочка, – говорил шепотом. Ей было лет десять – одиннадцать, но она была невысокой и худенькой.

– Мамы нет дома.

Она не стала ничего уточнять – лишь со страхом наблюдала за ними большими глазами.

Йеппе пытался ободряюще улыбнуться.

– Нам надо с твоим папой поговорить. Разбудишь его?

Не ответив, девочка выбежала из комнаты.

Перешагнув кучи вещей на полу, Йеппе осторожно опустил руку на плечо мужчины. Бо Рамсгорд открыл глаза и растерянно посмотрел на Йеппе. Он снял наушники, сел и откинул волосы со лба.

– Вы, наверно, из полиции.

– Вы Бо Рамсгорд? – Тот вяло кивнул. – Мы обязаны сообщить, что вам могут быть предъявлены обвинения и что вы имеете право хранить молчание.

– Да-да! – Он протянул руку и выключил аудиосистему, стоящую за диваном. – Лисбет нет дома.

Йеппе огляделся, ища, куда бы сесть, но быстро отбросил эту мысль.

– Вы переезжаете?

– Наверно.

Он шумно потянулся и откинулся на спинку дивана.

– Как вам объяснил по телефону мой коллега, следователь Ларсен, мы пришли поговорить по поводу двух убийств, которые произошли в Копенгагене сегодня и вчера. Жертв объединяет то, что они работали в интернате «Бабочка», когда там жила ваша дочь Пернилла…

– Аллилуйя!

Бо Рамсгорд вскинул руки к небу и замахал ими.

– Прошу прощения?

– Забудьте. Это было неуместно. У вас какие-то вопросы?

Йеппе искал объяснение восклицанию отца Перниллы, но ничего не увидел в глазах, спокойно смотревших на него из-под серых прядей.

– Сожалею, что ваша дочь умерла. Можно я для начала спрошу, почему она жила в «Бабочке»?

Отец пару раз моргнул.

– Потому что она слишком тяжело болела, чтобы жить дома.

– Что у нее было? Ничего, что я спрашиваю?

Бо Рамсгорд мучительно улыбнулся.

– Я готов поговорить о Пернилле, ведь не говорить о ней – это еще хуже… У Перниллы была булимия. Она профессионально занималась гимнастикой и очень старалась не набирать вес. Чуть ли не в эйфорию впадала, когда избавлялась от съеденной еды, а потом себя ненавидела. В тринадцать она стала себя резать.