Сделав глубокий вдох и беря себя в руки, я постучался, не отпуская пистолет в кармане — если что, буду стрелять прямо из него, не вытаскивая. Те мгновения, что я ждал, пока откроется дверь, длились для меня едва ли не вечность. Словно время решило поиздеваться и остановиться на эти мгновения, чтоб лишний раз напомнить мне — за всё приходится платить, и нередко тем, кто оказался рядом.
Наконец я услышал уже знакомый щелчок замка, после чего дверь медленно приоткрылась, звякнув затянувшейся цепочкой. Показалось лицо Марии…
Я облегчённо выдохнул.
Жива, блять, она жива…
Я даже не заметил, как мои лёгкие шумно покинул воздух.
— Мария, что-то произошло? — спросил я. — Вы так… неожиданно позвонили и, честно говоря, напугали меня.
— Здравствуйте, — ни тени былой улыбки, и во мне вновь сработал звоночек. Что-то не то. Да и не сразу от облегчения я понял, что сама Мария выглядит неважно. Уставшей, немного бледной, будто действительно болеет.
Дверь прикрылась, раздался звон цепочки, после чего вновь открылась. Мария, одетая в штаны и кофту, окинула меня взглядом, после чего пошла в глубь квартиры, не дождавшись, пока я сам зайду.
— Проходите, пожалуйста, — только и сказала она, скрывшись за углом.
Я закрыл дверь, — не на замок, — и осторожно проследовал за ней, заглянув по пути в ванную комнату. Чисто.
В зале тоже было чисто, не считая самой Марии, которая села на кровать и теперь глядела в окно.
— Мария, вы так неожиданно позвонили мне, — начал я осторожно издалека, между делом заглянув на кухню. Чисто. Никого нет. — Я думал, к вам кто-то пробрался, но как вижу, ложная тревога.
После этих слов я нажал отбой, чтоб личный разговор, который мог последовать, не услышали другие. И у меня были нехорошие предположения насчёт этого.
— Ищете кого-то? — негромко спросила она, даже не взглянув на меня. Всё так же смотрела в окно.
— По правде говоря, да.
— Вот оно как… — протянула Мария. — И как, нашли?
Тихий голос, совсем не тот, что был, когда мы в прошлый раз разговаривали. Я боюсь, что она действительно узнала правду, отсюда и такая реакция. Бледная, уставшая, может плакала всю ночь, я не знаю. Но…
— Мария, я знаю, прозвучит грубо и, возможно, это не моё дело, но что происходит?
— Что происходит… — повторила она эхом за мной, поднявшись с кровати и встав напротив окна. — Вы знаете, когда ломается человек?
Это… странный вопрос.
— Когда ломаются его принципы, — ответил я негромко.
— Очень сложно сломать человека физически, — продолжила негромко она. — Чем больше вы бьёте его, тем сильнее он ожесточается. Чтоб сломать человека, сломать его волю, его стержень, дух к сопротивлению, нужно сломать его веру. То, во что он верит, ради чего живёт. Как вы сказали, принципы. Это и есть вера. Вера в путь, вера в определённые правила, которые заставляют нас стоять на своём и идти дальше. Сломайте их, и человек будет вашим. Вера… это всё, что у нас остаётся, когда ничего больше нет.
Замолчала, глядя в окно через штору. Негромко продолжила:
— Меня зовут Мария дель Кармен Альварес Сан Виллальба-и-Бланко, единственная дочь Артура Альварес Сан Виллальба-и-Бланко, двоюродного брата главы рода Альварес Сан Виллальба-и-Бланко дома Оливарес. Я была рождена в Сильверсайде и отправлена на родину в Испанию в деревушку Леос к бабушке и дедушке. Мои родители курировали здесь грузовые перевозки. Дом Оливарес не был крупным, но и слабым тоже.
Тихий, едва заметный вздох, словно она преодолевала какой-то барьер.
— Семь лет назад, когда мне было двенадцать, началась война дома Оливарес с домом Рамос Кормона. Небольшая по своим масштабам, но разрушительная для тех, кто в ней участвовал. Страна её даже не заметила, но заметили мы. Мои… мои родители погибли в битве около деревушки Ускита. Отец погиб вместе с людьми рода, защищая меня и мою мать и давая нам время, чтоб скрыться. Потом погибла моя мать, прикрывая уже меня с двумя оставшимися служанками. Их убили, не пощадили никого… перебили… всех до единого… Я потеряла свою семью. Весь свой род. Осталась я, младший сын главы рода и старший сын брата главы рода — трое человек. На конец войны мне было уже пятнадцать, сыну главы девятнадцать и старшему сыну брата главы три года. Те, кто истребил нас, остались живы… и… и… — она сделала судорожный вдох, — мы заключили… мир…
— Мария…
— Я соврала вам. Я приехала сюда в пятнадцать лет. Я пыталась скрыть правду, никогда и никому не рассказывала о случившемся. Кому надо, тот и так знал. Пыталась стать чистенькой, словно имею быть право выше, чем остальные. Но… недавно… мне открыли глаза…
— Кто? — почувствовал я поднимающуюся злость. Мне кажется, я уже знал, кто сделал это.
— Я хотела забыть, убедить себя, что в прошлом ничего не произошло, но это не так. Это произошло, и это сделала я. Собственными руками. Я хотела быть святой, чистой, с незапятнанной душой, но меня… вернули на землю, дали понять, кто я есть на самом деле. Помогли мне узреть.
Я слушал это с закипающей яростью, но мой пыл остужала Мария. Она хотела что-то донести до меня. Что-то до того, как я наломаю дров.
Мария негромко продолжила:
— Я никакая не святая с чистой душой и никогда такой не была. Я жаждала мести за своих родных, хотела утолить голод мести и боли. Поэтому одним вечером я пришла в одну из деревень, принадлежащую дому Рамос Кормона. Там был пансионат для детей… сирот, — она говорила с трудом, словно пытался сдержать эмоции. — Это… это были дети, как я, которые потеряли своих… родителей в этой войне со стороны Рамос Кормона. И я… я… — судорожный вздох. — Я сожгла этот пансионат дотла вместе со всеми, кто там был. Всех. Была ночь, так что при обычном пожаре даже шансов выжить мало, когда все спят, а здесь и подавно не было. Я никому не дала выбраться. Я слышала, как кричат дети, и… как они… я… Я убила их всех… не оставила шансов выбраться из огненного ада. А потом пошла в деревню, пропустив мимо мужчин, что бежали спасать детей, и… сожгла её… Это была обычная деревня с обычными людьми, которые принадлежали дому врага. На моём счету… — выдохнула, — сорок шесть детей, двенадцать мужчин и семнадцать женщин… три были беременны. В одиночку я убила семьдесят пять человек.
Мария рассказывала это всё, ни разу не обернувшись ко мне.
— Война длилась три года. Три года подлых ударов в спину, открытых столкновений, преследований и убийств. И в последний день войны я уничтожила в одиночку целую деревню. Самую обычную деревню, которая никому не была нужна и которую никто не охранял. Формально, мы ещё воевали, но на деле сложили оружие и уже готовились подписать мирный договор. Мой род всегда отличался сильными огненными империумами, и я не была исключением. Поэтому, дождавшись дня, когда многие бойцы, имеющие импульс, соберутся на подписание договора, я пошла и устроила их людям ад. Зачем? Они были людьми дома, а я была той, кому этот дом сделал больно. Очень злой, обиженной на всех дурой, которая решила, что если начнёт убивать врагов, то ей станет легче. Выплеснуть свою боль и горе на них, заставить почувствовать то же самое, что пережила сама. Думала, что убийство что-то сможет решить и избавить от боли.
Позже меня поймали и сильно наказали. Хотели убить, но решили, что это будет слишком просто за все мои грехи. Меня продержали в каком-то сарае несколько дней подряд беспрестанно избивая и насилуя, после чего оставили посреди устроенного мной пепелища умирать под солнцем, подвесив на столбе за руки. Так я провисела там несколько дней. В такие моменты в голове было пусто, и ты просто хочешь поскорее умереть. А потом меня вытащили. Дипломатия сыграла своё дело — дом никогда не бросает своих, даже таких, как я. Формально была ещё война, и договор был подписан после инцидента, поэтому не было повода возобновлять вражду. И знаете, лёжа в том сарае и вися на столбе под солнцем, не чувствуя собственного тела из-за избиений, не в силах сидеть из-за постоянных изнасилований, мучаясь от боли несколько дней подряд, весь твой мир начинает рушиться. И ты становишься… иной… Будто… иначе смотришь на всё. Ты совершенно другой человек… Я получила по заслугам, и может даже мало, но… это изменило меня. Через боль и страдания пришло понимание содеянного. Удивительно, как иногда боль может изменить человека и заставить смотреть на всё совершенно иначе.
