Наконец и сама телега из-за поворота показалась. С приданной ей одной лошадиной силой.

Певец, похоже, был выпивши. По голосу это чувствовалось.

Отведи домой,

Отдай батюшке,

Мой поклон земной

Родной матушке.

А жене младой

Ты скажи, друг мой,

Чтоб она меня

Не ждала домой…

На последних словах возница-певец запнулся — стоящую на шоссе машину увидел.

Пьян-пьян, а затвор быстро передёрнул. Учёный…

Перед этим ещё и с телеги его как ветром сдуло.

— Земляк! Свои! — громко обозначился я.

Возница ничего не ответил. Свои-то разные бывают.

— Из штаба корпуса в дивизию ехали… — продолжал я информировать невидимого теперь мне возницу. — Напали на нас…

— Выдь… покажись… — раздалось уже откуда-то с обочины дороги.

— Выхожу!

Я отошёл от машины, так, чтобы меня было хорошо видно. Портфель в самой машине оставил. Никуда он тут не пропадёт.

— Ежели чего, стрельну… — предупредил меня возница.

Вот, все бы такие наши были. Это мы, простодыры, остановились на первый же взмах руки…

Возницей оказался мужик уже в годах. Солдат-обозник, а поди ж ты…

Через четверть часа я с ним уже в Яслиску и катил. Понятно, что не на машине. Трупы адъютанта, водителя и трёх ряженых были нами погружены на телегу. Портфель был при мне.

Когда покойников грузили, возница себе под нос бубнил, что всю телегу ему кровищей измажут теперь, отмывай потом… Мне даже рявкнуть на него захотелось.

Вообще, немного поколачивало меня…

Отходнячок после боя прилетел.

Точно, отвык я людей жизни лишать.

Передай словцо

Ей прощальное

И отдай кольцо

Обручальное.

Пусть она по мне

Не печалится,

С тем, кто сердцу мил,

Пусть венчается.

Продолжил через пол версты примерно Селиван, так возницу звали, с того места, где его песня прервалась.

Я ничего не стал ему говорить. Просит душа — пусть поет.

И умолк ямщик,

Кони ехали,

А в степи глухой

Бури плакали…

Хорошая песня. Да и голос у Селивана не подкачал.

Через полтора часа нас остановили. Уже наши.

Глава 17 Яслиска

В штаб дивизии я попал только утром.

Хотя, в самой Яслиске был уже ночью.

Главные штабные почивать изволили…

Мля…

Нормальных слов на это у меня уже просто не было.

Однако… Ну, прибыл какой-то. С портфелем. Ну, и что? Не противник же наступать ночной порой задумал. Ночь — она для сна, а утро вечера мудренее.

Портфель утром я всё же сбыл с рук, сообщил о произошедшем. Был удостоен похвалы и обещания, что представят к тому, что заслужил.

Да, ещё и накормили. Сейчас вот сижу себе на берегу какой-то неизвестной мне по названию быстрой и шумной, совершенно незамерзшей горной речки. Сижу и жду. Должна теперь прийти за мной подвода из полка. Нужный мне полк сейчас в боях, и адъютант полка не может прислать подводу.

Когда она будет? Сие одному Богу известно.

До позиций полка еще версты четыре-пять, но уже здесь немного слышна канонада.

Да, пешком отправляться туда глупо. Опять могу кого не надо встретить.

Сидеть надоело и я решил немного прогуляться. Хожу сейчас в окрестностях Яслиска или Яслиски — не знаю, как будет правильно, вдоль линии окопов, недавно бывших тут ареной жаркого сражения.

Теперь здесь стоит тишина. Только в одном окопе кто-то сделал могилку, воткнул в неё плохонький крест и на нем, видимо, заботливой рукой синим карандашом написал: «Убит старший унтер-офицер 11-й роты русской армии Ермаков».

Какую цель имел автор этой надписи? Кто его знает, но, во всяком случае, весьма трогательна мне эта его заботливость — сохранить по возможности от полного забвения имя убитого.

Тут что-то стало мне очень, очень грустно. Откуда-то сюда из далекой России пришел старший унтер-офицер Ермаков и вот сейчас лежит он один среди чуть заснеженных здешних чужих ему полей. Никогда больше ему не увидеть своего родного края, дома, и его родные долго-долго не будут знать о его судьбе и, во всяком случае, не поедут разыскивать его сюда.

Запашут потом это поле, потеряется сей убогий крестик, и исчезнет в земле бесследно старший унтер Ермаков…

Грустно. Грустно. И ещё раз грустно.

Так ходил я, пока ноги не загудели. Затем обратно в сторону штаба направился. Там и встретил своего бывшего сокурсника, который здесь на фронте с самого начала был.

Лучше бы и не встречал. Настроение от этой встречи у меня лучше не стало.

— Как-то ещё в начале осени с одного часу до пяти дня производил я санитарный осмотр одной бригады нашей пехотной дивизии…

Мой бывший соученик, кивнул мне и опростал стопку.

— Потрясающе, Иван, грустная картина… Дождь не первый день льет, насквозь промокли все палатки, мокры сами наши солдатики, — последовала недолгая пауза. — Площадь стоянки вся загажена… Солдаты по нескольку суток не видят обыкновенного свежего хлеба, да и сухарей зачастую им не хватает, каши тоже вдоволь не едят, сапоги у многих совсем развалились…

Говоривший поёжился. Вспомнил сентябрь, о котором рассказ шёл.

— Чего только много было, то это всяких предписаний и циркуляров для зависящих распоряжений, полных трюизмов и маниловщины, вроде того, что солдаты должны перед пищей тщательно мыть руки, пить только кипяченую воду…

Я разлил.

Выпили без тоста.

— Получена ещё в дивизии была нелепая телеграмма от главнокомандующего, которую могу привести тебе, Ваня, в текстуальной точности: «В видах предупреждения желудочных заболеваний главнокомандующий разрешил по 1 ноября отпуск бутылки красного вина на каждого нижнего чина армии для прибавления к чаю или теплой отварной воде; интендантству приказано ускорить приобретение и отпуск вина; впредь до отпуска вина натурой таковое приобретать покупкою с предъявлением счетов».

Мой бывший сокурсник тяжело вздохнул.

— По бутылке красного вина на каждого нижнего чина армии! Представляешь!!!

Да уж…

Ума палата…

— Типичное немышление в высоком кабинете сидящих людей, не видящих действительность в глаза и в лучшем случае играющих в руку кому-то, который при означенной операции наживет большие гешефты!

Тут говорящий потёр свой большой палец об указательный.

— Действительность же неприкрашенная, Иван, такова, что солдаты наши… буквально голодают, получая даже в счастливые дни не более фунта хлеба, а то все время — на сухарях, да и тех не в полной даче… В один голос несчастные вопиют: «Дайте, в-ство, только хлебушка!» Трагическая картина. Кроме того, солдату недодают чаю и сахару, а также каши. Самое большое — если иногда дадут по одному пиленому куску сахару в день! Солдаты к тому же все оборвались — у многих нет шинелей, сапоги развалились, нет белья, кроме того, которое на теле преет. Все обовшивели, исчесались! Один ужас и ужас…

За такими разговорами надрались мы по самое не могу — завтра ни ему, ни мне не предстояло никуда ехать. Так в штабе сказали.

— при написании именно данной главы использованы воспоминания военного врача Русской императорской армии Василия Кравкова.

Глава 18 Хмурое утро

Утром меня мутило и самочувствие организма было далеко от идеального. Это, если мягко сказать.

Молодец…

Напился…

Позволил себе…

А если бы срочно понадобилось медицинскую помощь оказывать? Пусть сейчас я выступаю в роли инспектора, но вдруг?

Начали бы поступать раненые в большом количестве? Лишние умелые руки точно бы лишними не были…

Надо бы позавтракать, но…

Есть не хотелось, а только пить. Побольше и похолоднее.

Вспомнился квас, который Глаша ставила. Да, квасок у Глафиры был хорош… Когда теперь снова придётся его испить.

Я вышел на улицу, закурил.