Спускаю джинсы и боксеры на достаточное расстояние.

— Обними меня за шею, — велю ей.

Мэдди чуть приподнимается, ровно настолько, чтобы мне было легко проникнуть в нее. Небольшой дюйм превращается в два, а затем Мэдди позволяет себе опуститься на меня, так медленно, что я не сдерживаюсь.

Я толкаюсь в нее, и она охает. Пожалуй, я был слишком резок. Наша поза и местонахождение не способствуют томному занятию любовью, но ведь так прошел весь наш вечер, верно? Нежности не было, когда мы ссорились или когда она забрасывала меня снежками.

Ее ноги обхватывают мою талию, она устраивается поудобнее и опускается еще ниже.

Тепло Мэдди окружает меня. Я зажмуриваю глаза, пытаясь собраться, и затем толкаюсь бедрами. Сосредотачиваюсь на звуке ее дыхания, ощущении ее рук на моей шее, прикосновении ее сосков к моей грудной клетке. Мэдди отрывается от стены и полностью повисает на мне. Она зависит от меня, от моих рук, которые удерживают ее за талию. Мое сердцебиение наверняка отдает в ее грудях, потяжелевших от желания.

Мы движемся, встречая удар за ударом. Я приподнимаю ее и прижимаю к стене, чтобы набрать ритм и трахать жестче.

Одной рукой обхватываю шею Мэдди, второй – талию. Когда она начинает соскальзывать, ее ноги крепче стискивают мою талию. Ее груди прижимаются ко мне, но мне до безумия хочется полюбоваться ими. Держа ее за шею, я отвожу ее голову назад, аккуратно, чтобы она не ударилась об плитку. И тогда обвожу груди Мэдди взглядом. Она розовая, раскрасневшаяся и вся мокрая.

Двигаясь в Мэдди, я теряю рассудок, но и она не может сдерживать свои стоны.

Я отпускаю ее шею и опускаю руку между ног. Это сводит ее с ума. Нежные поглаживания моего пальца заставляют ее делать быстрые, прерывистые вдохи. Она выгибает спину и прислоняет голову к кафелю. Она уже близко…  Когда Мэдди громко стонет, я чувствую волны ее удовольствия, каждый спазм ее наслаждения.

Я готов кончить вслед за ней, мое тело молит об освобождении, но мне не хочется, чтобы это заканчивалось. Не хочется покидать стеклянные стены теплого душа и окунаться во все, что ждет нас вне их. Поэтому я растягиваю момент и крепко целую Мэдди, продолжая ласкать ее между ног, пока она полностью не выдыхается и не расслабляется в моих объятиях настолько, что вот-вот упадет. Ее глаза распахиваются, и я замечаю в ее взгляде беззащитность и уязвимость. Я отстраняюсь, чтобы хорошенько рассмотреть ее, скольжу вниз по ее телу и толкаюсь один... два раза. Затем, с тяжелым стоном, я прекращаю битву с собой и кончаю. Мэдди крепко обнимает меня, ожидая, что я что-нибудь скажу после того, как закончу двигаться в ней, и наше тяжелое дыхание перестанет заглушать шум душа.

Я осторожно опускаю Мэдди на пол и, убедившись, что она уверенно стоит на ногах, тянусь за гелем для душа. Я не пытаюсь встретиться с ней взглядом или втянуть в разговор, пока наношу средство на руку и намыливаю ее тело. Я тороплюсь, но по необходимости. Первый раунд может легко превратиться во второй, а судя по Мэдди, она устала.

Вымыв нас обоих, я прошу ее подождать и иду за полотенцами. Передав ей одно, вторым сушу волосы и потом оборачиваю его вокруг бедер.

— Эйден…

Короткое слово звучит как предупреждение, и это не остается незамеченным мною.

Я знаю по ее тону, по слегка неуверенной дрожи в ее голосе, что ее речь мне не понравится, поэтому я не позволяю Мэдди продолжать.

Свою борьбу она может вести утром. Мне нужна эта ночь больше, чем она осознает.

Мэдди чистит зубы, надевает пижаму и пытается улизнуть в свою комнату, но я перехватываю ее и тяну в свою кровать. Никаких гнусных планов на ее счет. Я просто нуждаюсь в ее теле под одеялом рядом со мной, чтобы ее колени прижимались к моим, моя рука покоилась на ее талии, и мы были как можно ближе друг к другу.

Я целую Мэдди в волосы и велю закрывать глаза. Я знаю, что в ее голове миллион мыслей. Я знаю, у нее есть тысяча вопросов, которые Мэдди хочет задать, но день выдался долгим, и сейчас в моей постели все, что мне нужно. Не хотелось бы все испортить.

• 20 •

Мэдди

— Счастливого Рождества.

Это первые слова, которые я услышала, проснувшись следующим утром. Протерев глаза, я вижу Эйдена, сидящего на краю кровати, на котором нет ничего, кроме черных пижамных штанов. От вида его взъерошенных волос и лица, которое освещает утреннее солнце наполовину, сложно закрыть рот; сердце сдается от борьбы, которую вела, казалось бы, тысячелетия.

Наверное, я бы смогла прожить так жизнь, и следующую жизнь... и следующую, всегда любя Эйдена. Бежать от этого бессмысленно. Отталкивая его, я лишь погружаюсь в смехотворные и постыдные ситуации.

Эйден приподнимает уголок губ, ожидая от меня движения, слов или хотя бы любой признак функционирования мозга. Я собираю одеяло у груди, усаживаюсь... и чувствую кофе... блаженный кофе – на тумбочке стоит кружка с кучей подарков.

Я... озадачена.

Затем вспомнила, что он сказал, разбудив.

— Это мне? — Я смотрю ему в глаза.

Эйден смотрит на подарки и пожимает плечами:

— Да. Знаю, много, но я не собирался дарить их все на Рождество. Вот этот я приобрел на первом задании в Париже. Планировалось подарить его тебе в следующую встречу, но...

Но на то были причины.

Я беру подарок и дразня улыбаюсь Эйдену:

— Ну, фактически, ты так и подарил.

Эйден усмехается и качает головой.

В руках темно-синяя, смятая до ужаса, бумага. Угол уже разорван, поэтому решаю начать с него. За бумажкой оказывается маленькая акварельная живопись. Я сразу узнаю вид Парижа с высоты птичьего полета, хотя мазки кисти свободные и импрессионистические.

— Я увидел, как художник писал ее, — говорит Эйден, пока я смотрю на картину. — Шел третий день, а я скучал по дому и не находил себе место. Я хотел пообедать снаружи, пытаясь найти свободную лавочку у Сены, и нашел рядом с этим художником. Он рисовал все то время, что я ел, и от этого я чувствовал себя менее одиноким.

— Поэтому ты купил картину.

— Для тебя. В конце концов, ты была причиной моей грусти.

Я удивленно смотрю на него:

— Я?

— Да, ты. Конечно, ты, Мэдди. Я уехал из Парижа после того звонка в аэропорту. Это было похоже на самое тяжелое расставание в мире, как будто мы с тобой расстались еще до того, как начали.

Я себя также чувствовала. Даже сейчас не надо глубоко копать, чтобы достать те эмоции. Они прямо под поверхностью.

— Красивая, — смущенно выдавливаю из себя я.

— Мэдди.

— М-м?

— Можешь посмотреть на меня?

А мне надо?

Я смотрю на Эйдена и едва не падаю с кровати. Никогда не получалось так легко посмотреть на него, пытаясь скрыть всю любовь. Она, вероятно, льется из меня как только можно, насыщая вокруг воздух. Эйден знает. Должен.

— Завтра мне нужно вернуться в Нью-Йорк.

Это, возможно, самые болезненные слова в английском языке. В детской песенке, где говорится о том, что слова никогда не ранят, так как камни, откровенная ложь. Слова ранят больнее всего. Лучше бы меня закидали камнями, чем Эйден бы опять заявил, что бросает меня. Снова и снова.

Мне нужно больше воздуха. Надо выйти из комнаты прежде, чем моя привязанность вырвется из меня громким воплем.

Я встаю и понимаю, что до сих пор голая, поэтому стаскиваю одеяло с кровати, пытаясь в него завернуться, но, видимо, у людей в кино это получается намного лучше, чем у меня, потому что оно все спутывается и остается ниже грудей.

Я ругаюсь и дергаю ткань снова.

Эйден все повторяет мое имя, но я сейчас зациклена только на одеяле. Он касается меня, и я от испуга отпрыгиваю назад, вытягивая ладонь вперед в знаке: «Не приближайся, приятель».

— Ты можешь остановиться на секунду? Я бы хотел, чтобы ты вернулась со мной. Вместе.

— Что?

— Не удивляйся. Конечно, я хочу поехать вместе. Хочу отношений. Чтобы ты была моей девушкой, Мэдди. Поехали в Нью-Йорк со мной.

И прямо в эту секунду раздается стук в дверь.