А пока соблюдай секретность в родном городе. Бди.

— Миша? — сквозь мысли протолкался полузабытый голос. — Ты⁈ Мишечка!

Холодея, я обернулся. У памятника партизанам, высеченного из местного розового гранита, стояла Инна. Растерянная, взволнованная и обрадованная. За пару-тройку лет ее красота никуда не делась, стала даже более выраженной, как бы на меже расцветающего девичества и цветущей женственности.

— Мишечка! — Хорошистка подбежала и с маху обняла меня за шею, прижалась, жадно ища мои губы. Нашла.

А я лишь растерянно тискал давнюю потерю, не зная, что думать и как говорить.

— Привет, — вытолкнул между поцелуями.

— Привет! — рассмеялась Инна, мило краснея. — Ты прости, что я так… Набросилась! Но, правда… очень соскучилась! И… я знаю, знаю, чего я натворила, дура, но все равно… — она опустила ресницы, и тихо договорила: — Ты мне самый родной человек.

Мы оба сильно смутились, и я первым выговорил деревянным голосом:

— Ты к своим приехала?

— Ага! — оживилась Хорошистка. — И весь июнь буду. Хочу, чтоб Васёнок наелся черешни и шелковицы! Недельки три еще, и поспеют. Миш… — Видова неожиданно посерьезнела. — Я тебя искала в Москве, но не нашла. И радик не отвечает! Понимаешь… Вася, он… У него твои способности прорезались!

— Ну, ничего себе… — пробормотал я, снова теряясь.

— Да! — горячо вытолкнула Инна. — А я же боюсь! Нет, не того, что Олег… — она оглянулась, и договорила: —…Что Олег догадается. Я за Васечку боюсь! Ты бы поговорил с ним… Пожа-алуйста! Просто, чтобы он не пугался! Ладно?

— М-м… А ты у родителей живешь? Понимаешь, мне бы не хотелось пересекаться с твоей мамой…

— А нет ее! — радостно воскликнула Хорошистка. — Умотала в Москву! Мама с новой родней спелась. А папулька сбежал от нее к пингвинам! — она засмеялась. — Мы вдвоем с Лариской! Братец писал, что вернется, а сам на флоте остался, перевелся с Владивостока в Камрань — это где-то во Вьетнаме… Пошли? — прекрасные синие глаза заглядывали моляще и чуть кокетливо.

И как им откажешь?

— Пошли, — сказал я.

— Пошли! — зазвенела Видова, подлащиваясь. — Ты меня проводишь, да?

— Типа того, — усмехнулся я.

Инна зашагала рядом, и давняя услада холодила спину…

Есть вещи, которые прощать нельзя, а память у меня хорошая. И воображение весьма живое. Легко представить себя с Инной в постели, вот только никакие ласки, даже самые горячие, не растопят ту грязную ледышку унижения, что засела во мне в тот декабрьский вечер, в павильоне «Мосфильма».

Хотя… Ну, да, Хорошистке удалось-таки меня соблазнить. Не устоял. Зато закалился после! Намаялся, натерпелся… Вспоминать тошно. Иммунитет, так сказать, выработал. Да ведь все равно тянет!

— Как твои киношные успехи? — спросил я, лишь бы голова не пухла от ненужных мыслей.

— А никак! — хихикнула Видова. — Зато с осени буду работать в Театре сатиры, у Плучека. Хотя актрисы говорят: «Служить»! Да-а… Спасибо Гайдаю, со многими познакомилась, хотя гладко не будет. Мы, вот, дружим с Наташей Селезневой, так она же лет на десять меня старше! Да бо-ольше! А Олег сейчас, знаешь, где? В Голливуде! Там итальянцы будут снимать, и наши. Настоящий вестерн!

Мы перешли улицу Чкалова и спустились в глубокую балку.

— Знаешь, — негромко сказала Инна, — папа очень переживал из-за нас. Из-за меня. Из-за того, что мы с тобой расстались. Я ему доказываю, главное, что люблю другого, что Мишка сам виноват, а он только головой качает. И вздыхает… А три года тому назад я приехала сюда с Васенком. Папка как раз с зимовки вернулся… Потому и приехала, его хотела увидеть! И мы с ним как-то вечерком хорошо так поговорили. Ну, я поплакала немного… А потом… Не знаю, может, он заметил, как я с Васенком ношусь, как тискаю его постоянно… Папа мне на ухо шепчет: «А Вася… Он же Михайлович?» Я сникла, киваю, а самой так стыдно… А папка меня обнял, и говорит, как маленькой: «Дурындочка ты моя…»

Мы поднимались по склону, уже замаячили плоские крыши пятиэтажек на Щорса. Инна шла рядом, близко, но меня не касаясь. И под руку не брала, остерегаясь задеть незримые «красные линии».

— Дурындочка ты моя, — улыбнулся я, приобняв девушку за талию. Легонько. По-приятельски.

* * *

Дверь нам открыла Лариса, розовая и свежая, кутаясь в пушистый махровый халат.

— Мишенька! — радостно взвизгнула она, притискивая меня к пышному бюсту. На меня пахнуло чистым теплом, а щеки коснулись влажные волосы. — Какой же ты молодец, что пришел! А то эта лахудра…

— Но-но-но! — заносчиво парировала Инна.

— Девушки, не ссорьтесь! — развел я сестренок.

— Ладно, я тогда в магазин сбегаю! — засуетилась старшая, хватая фен. Пять минут беготни — и Лариска выпорхнула за дверь, улыбнувшись мне напоследок.

— И тишина! — смешливо продекламировала младшая.

— А тебя как звать?

На пороге гостиной стояла мелкая личность, схожая с Лениным на октябрятском значке. Синие глаза смотрели пытливо, но без опаски. Я присел, и протянул руку чаду:

— Миша.

— Вася, — ручонка утонула в моей ладони, и я задержал ее в пальцах.

— Вась, а ты умеешь греть руками?

Дитя вздрогнуло, покосилось на маму.

— Мише можно, — проворковала Инна.

— Могу! — сразу заулыбался малыш. — Хочешь, покажу?

— Покажи.

«Васенок» возложил ладошку поверх моей пятерни, и напрягся. А я уловил исходящее тепло — дитя испускало энергию мозга, мое проклятие и благословение!

— Молодец! — похвалил я. — А теперь смотри…

Посыл вышел слабеньким, но малыш ощутил его.

— И ты тоже умеешь⁈ — воскликнул он в полном восторге. — Вот здорово!

— Именно, что здорово, — улыбнулся я. — Мы можем не просто греть, а лечить.

Синие глазята вытаращились в полном восторге.

— Как доктор Айболит⁈

— И даже лучше! Вот выскочит вавка — у тебя или у мамы, а ты ее — раз! — и нету!

Инна незаметно уколола себе палец иглой от брошки.

— Ай! — воскликнула она жалобно. — Бо-ольно!

— Больно лапку… — заворковал я, перехватывая изящное запястье. На вздрагивающем указательном наливалась красная капля. — Ну-ка, Вася, возьми мамин пальчик в кулак — и грей!

Сын послушался и замер, смешно насупясь.

— Ой, горячо как! — сбивчиво зашептала Хорошистка.

А я вдруг ощутил, как мир вокруг незаметно и неслышно поменял одну бесконечность на другую. Как будто так всегда было: я сижу на корточках, рядом — Инна, она положила мне руку на голову, пугливо ероша волосы, а перед нами сопит мальчик. Которого я впервые в жизни назвал сыном.

— Всё! — выдохнул Васенок.

— Ой, Мишечка, ты глянь только! — воскликнула Хорошистка. — И не болит совсем!

Краем сознания я различал тихий щелчок в прихожей, и дуновенье сквозняка, но даже головы не повернул, находясь в полнейшей уверенности — это вернулась Лариса.

Я ошибался.

— Дверь надо закрывать, — сказала Рита.

Ее голос опадал рассеянно и безжизненно, а у меня в душе вздрагивал трусливый, срамный холодок. Я сжал зубы — оправдываться не буду! Мне каяться не в чем.

— Привет! — несмело улыбнулась Видова.

Моя жена не ответила, со смутной горечью глядя на Васёнка.

— Семейная идиллия…

— А как тебя звать? — осведомилось чадо.

— Рита, — девичьи губы изогнулись в болезненной улыбке.

Она что-то еще хотела сказать — грубое или ёдкое, что бросают сгоряча, но передумала — развернулась, и быстро вышла за дверь. Проклиная наши хромые судьбы, что блуждали в дурацком треугольнике, я выскочил следом, и крикнул:

— Рита!

— Ненавижу тебя! — с чувством вытолкнула девушка, спускаясь по лестнице и не оборачиваясь.

— Да что ж ты делаешь… Рит!

— Ненавижу! — загуляло по подъезду, отзываясь гаснущим эхо.

* * *

Я бродил по городу до позднего вечера, влачась бессмысленно, но упорно. Как будто специально длил и длил отлучку — пошатался по «Универсаму», завернул в гастроном…