— Где ходила-то? — спросил он, строжась. — Укладываться надо, а ты из дому.

— В лавку бегала. Никифор придёт, а у нас и подать нечего.

Касьян вскинул бровь, одноглазо покосился на её скомканный передник.

— Сёдни две подводы привезли, а уже нету. Мне Клавка последнюю отдала.

Касьяну хотелось сказать, что одной будет мало, может, Никифор с женой подойдёт, да там кто заглянет, но промолчал. Ему бы след самому об том подумать, самому и в лавку сходить, но вот замешкался, запамятовал как-то. Да и не хотелось ничего нынче, вчера с мужиками перегорел, сбил охоту.

— На-ка, сынок, отнеси в дом, — Натаха высвободила из передника бутылку. — Да смотри не урони.

Митюнька, держа бутылку обеими руками впереди себя, боязно, будто с завязанными глазами, поковылял к сеням.

— А ты чего затеял-то? — спросила Натаха, всё ещё тяжко пышкая после недавней ходьбы.

— Поди, видишь.

Она нагнулась, подняла правый сапог за голяшку, повертела его в руках. Под её пальцами чёбот ощерился чёрными подгнившими шпильками.

— Не рви! — потянулся к сапогу Касьян. — Чего насильно рвёшь-то?

— А я и не рвала. Такой и был раззявленный.

— Дай, дай сюда! — осерчал Касьян.

Он отобрал сапог, поставил за себя на приступок.

— Ужли в этих пойдёшь?

Касьян молчал, уставясь себе под ноги.

— Ох, Кося, не след бы в последний день так-то. Слова не вытянешь. В этих, что ли, надумал?

— А чего… И в этих ладно, — неохотно буркнул Касьян.

— Да куда уж ладней. Глянь, как спеклись, водянки набивать токмо. Куда ж в таких-то?

— Я с подводами. Поклажу повезу.

— Дак с подводами не до самого фронту. А ежели дальше пешки погонят? Да паче невзгода зайдёт? Не на день, не на неделю идёшь. Мало ли чего…

— Лобов вон дак и вовсе в лаптях. Всё равно менять будут, казённые дадут.

— Да уж когда их дадут-то. Не вдруг и дадут.

— Дадут! Босыми на немца не пойдём.

— Не дури, не дури, Касьян. Надевай новые.

— Чегой-то я буду попусту губить?

— Ну как же попусту? Разве на такое итить — попусту?

— А так и попусту: хорошие снимут, а кирзу дадут. А то продашь, ежели что…

— Как это — ежели что? — подступилась Натаха. — Ты об чём это? Ты что такое говоришь-то?

— Не к тёще в гости иду, — обронил жёсткий смешок Касьян.

— Ничего не знаю и знать не хочу этого! — запальчиво отмахнулась Натаха, и её пегое лицо враз заиграло пятнами. — И ты про такое загодя не смей! Слышишь?! Не накликай, не обрекай себя заранее.

— Пуля, сказано, дура. Она не разбирает.

— Нехорошо это! — не слушала его Натаха. — Со смятой душой на такое не ходят. Не гнись загодя. Этак скорее до беды.

— Ты откуда знаешь, что у меня?

— А кто ж должон знать?

Касьян отложил лопатку, полез в карман за кисетом. Долго молча вертел-ладил неслушную самокрутку. И всё это время Натаха тяжёлой горой стояла над ним, ждала чего-то.

— Гляжу я, — лизнув языком по цигарке, сумрачно вымолвил Касьян, — вроде как не чаешь туда спровадить. Ещё и повестки не видела, а уже сумку сшила.

— Ох, дурной! Ну, дурной! — Натахины глаза замокрели, она потянула к лицу край фартука. — Дак как же язык-то твой повёртывается этакое сказать? Побойся совести! Господи…

Она отвернулась, угнула голову. Подол её выцветшего платья мелко подрагивал. Отёчные щиколотки взопревшей опарой наплыли на края запылённых башмаков.

Его полоснуло внезапной жалостью. Сболтнул, конечно, напрасное. Дак ведь и сапоги оставлял не из жадности, ей и оставлял, понимать бы надо.

— Ну, будя, будя, — виновато проговорил он. — Я не гнусь. Откуда это взяла?

Натаха не отвечала, утиралась передником.

— Не стану ж я песни кричать? А что выпало, то моё, на чердак не поглядываю. Мне, поди, тоже обидно такое слышать — не гнись.

— Ох, Кося… — выдохнула она давившую тяжесть.

— Ну, сказано, будя. Я и так казнюсь: они вон идут, а я ещё доси тут…

— Вот и ладно, — обернулась она. — Так и держи себя, не послабляйся. И нам будет через то легче. А уж ежели что, дак сапоги твои нам не утеха.

— Так-то оно так. А всё же не бросайся, девка, — пытался урезонить Касьян. — С чем остаётесь-то? Вон в закроме дно видать. А из колхоза то ли будет чево… А то пуда два за сапоги возьмёшь — тоже не лишек.

— А мне мало за тебя два пуда! — Натаха снова всхлипнула, содрогнулась всем животом. — Мало! Слышишь? Мало! Ма-а-ло!

— Да охолонь ты, не ерепенься! Не знай, как подопрёт.

— И слушать не хочу! — Закусив губы, она вдруг схватила стоявший перед Касьяном сапог и что было сил швырнула его за плетень. — Пойдёшь в рвани ноги бить, а я тут думай. Нечего! Иди человеком. Весь мой и сказ!

Касьян растерянно глядел на дегтярку, потом молча встал, пнул с приступка оставшийся сапог, открыл амбар и снял со стены новые.

Натаха тоже молча ушла, оставив выбежавшего во двор Митюньку, и, как только она скрылась в сенцах, оттуда с заполошным кудахтаньем, перепрыгивая одна через другую, посыпались куры, а вслед им вылетел берёзовый окомелок.

— Новые так новые, — передёрнул плечами Касьян.

Ожидая Никифора, он вместе с Митюнькой возился во дворе: смазал и подвесил сапоги в тенёк под амбарной застрехой, досёк табак и, заправив его тёртым донником, набил добрую торбочку. Потом принялся за хворост, перерубил чуть ли не весь припас и сложил под навесом. Никифора всё не было, и он, подвострив топор, взялся дорубливать остальное.

Время от времени Натаха, высовываясь из растворенного окна, уже ровно, примирённо выкрикивала:

— Кося! Табак готов ли? Давай-ка сюда, буду пока собирать.

Или:

— Митюня-я! Ты не брал ли карандашика? Папке надо. Письма нам будет писать папка. А я никак не найду карандашика.

Пришла с лугов, толкнув рогами калитку, корова Зозуля — в чёрном чепраке по спине, будто внапашку от духоты и зноя. Корова сытно взмыкнула и, покосившись на сапоги, повтягивав ноздрями расплывшийся дегтярный дух, протяжно выдула из себя негожее снадобье. Потом, сама источая парной запах переваренной зелени и накопленного молока, пощёлкивая, будто новой обувью, начищенными травой, ещё крепкими копытцами, не спеша, домовито побрела по двору, принюхиваясь и приглядываясь ко всякой мелочи.

Вскоре мимоходом набрёл Лёха Махотин — в новой синей рубахе с косым воротом, опоясанный узким кавказским ремешком, уснащённым, ровно выездная сбруя, мелкими бляшками. Чуб у Лёхи вороными кольцами, чёрные глаза маслено щурятся — навеселе мужик. Лёха размашисто, точно год не виделись, шлёпнул по Касьяновой ладони.

— Ну как, шлемоносец? Снарядился?

— Да подь ты… Уже приклеили.

— Ладно тебе! И шуткануть нельзя. Чего делаешь-то?

— Да вот… — Касьян кивнул на выложенную стенку дров. — Хоть на первое время.

— Давай кончай, теперь уж не напасёмся. Бери Наталью да айда ко мне, посидим напоследок.

Касьян оглянулся на недоприбранную порубку.

— Дак лучше ты ко мне. С Катериной и приходи.

— Чем же лучше? У тебя, гляжу, тоже никого. А я сейчас за тёткой Апронькой да за Михеем сбегаю да и сядем. Михей своих двух ещё теми днями отправил, дак теперь всё на задах стоит, мается один.

— Нет, Лексей, спасибо на добром. Сам гостей жду. Малого послал за Никифором, с минуты на минуту должны.

— И Никифора бери, всем хватит.

— Нет, Лёха, нет. Ты уж прости. Не тот день, чтоб из дому уходить. Сам понимаешь. С тобой мы ещё и завтра свидимся, и потом. Глядишь, не разлучат, вместе будем. Последние часочки дома надо побыть. Может, зайдёшь, выпьем моей?

— Да чего уж… Всю по дворам не перепьёшь. Ну, раз так — бывай! Пойду к Зяблову заверну.

— Дак и он не пойдёт. Не тот день, говорю…

— Вот чёрт, никого не докличешься. Э-эх, раскувшин с простоквашей…

Сверкая сатиновой спиной, Лёха шагнул к дворовому окну, боднул головой занавеску и шумливо гаркнул:

— Здорово, Натальюшка, душа любезная! Здравствуй, тёть Фрось. Дайте на вас в последний разок погляжу. Ну, Наталья, ну, молодец! Эка рясна!.. Я-то? Спасибо, спасибо… А тебе благополучного третьего, богатыря-селяниновича… Не-ет, тёть Фрось, ничего не бойся… Да уж постараемся, бабоньки, постараемся… Придём, тёть Фрось, куда мы денемся… Ну, прощевайте! Не поминайте лихом, ежели что не так…