Следующий аргумент Д. А. Коробейникова: православная Церковь не испытала тех бедствий, что выпали на долю несториан и монофизитов. Более того, Стефан Орбелиан сообщает, что в 1295 г. в Нахичевани «главные военачальники не дозволяли татарам разрушать церквей, опасаясь князей грузинских» (Стефан Орбелиан, с. 59). Иными словами, церкви были ограблены (поскольку еще велись военные действия против сторонников Байду), но не уничтожены и не обращены в мечети. В 1305 г. Григорий Хиониад был рукоположен в сан епископа Табриза, без переноса резиденции. Следовательно, в столице ильханов сохранялись православные церкви, в которых епископ мог исполнять свой пастырский долг. Двух указанных причин достаточно, по мысли Д. А. Коробейникова, чтобы Пахимер воспринимал ильхана Газана как покровителя христианской веры, какими традиционно были его предшественники. Добавляет он и третью причину: Газан, как бы пренебрегая своим недавним обращением в ислам, пытался завязать отношения с королями Франции и Англии, чтобы организовать совместный поход против Египта. Ну и последнее, решающее обстоятельство: тесные дружественные связи между Византией и державой ильханов, имевшие полувековую традицию.
На мой взгляд, нет оснований видеть в переписке Газана с католическими королями реальное или мнимое пренебрежение исламом. Ильхан был компромиссной фигурой между имперскими институтами и мусульманской бюрократией. В Персии монголам предстояло трансформировать военное правление в законную гражданскую власть. Вазират — один из ключевых элементов административной системы исламского государства, был востребован Монгольской империей[80]. Как писал Насир ад-дин Туей в трактате о государственных финансах: «Основу царства составляют две вещи: одна [из них] меч (шамшир), а другая — перо (калам). Меч находится в руках военных [людей], а калам — в руках писцов. <…> Что касается калама, то он находится в руках четырех разрядов людей: во-первых, в руках духовенства; во-вторых, в руках знатоков [таких] тонких, сложных наук, как мудрость, астрономия и медицина; в-третьих, [в руках тех], которые осуществляют большие дела [таких], как визирь, йаргучи и писцы, они доводят слова государя до покоренных и неприятелей и составляют (послания); в-четвертых, в руках тех, которые подводят итоги [государственных] доходов и расходов»[81].
Дело не в личности монгольского правителя, а в структурах повседневности, которые и определяли границы возможного. В посланиях на Запад Газан выступал как лидер кочевой аристократии, а для вазирата он был султаном. Фигура Газана парадоксальна тем, что в ней сочетались взаимоисключающие функции: меч и перо. До этого в руках ильханов был только меч.
На каком языке общался Газан со своим многоязыким окружением? Ответ дает Рашид-ад-дин, свидетель разговоров о мудрости и высшем познании: «В кружках и собраниях, куда являлись разных разрядов люди из ученых и мудрецов, все поражались вопросам, которые он задавал. Хотя он говорил на монгольский лад, так что не всякий его скоро понимал, однако, когда неоднократно повторяли и поясняли, некоторым становилось ясно, но многие не могли найтись. <…> Что же касается различных вероисповеданий и убеждений разных племен каждого в отдельности, то большую часть он помнит на память, так что когда он спорит с руководителями их вероучений, то из десяти его вопросов они не знают [как ответить даже] на один. А он все знает и излагает. Из различных языков ему приписывают свой монгольский, арабский, персидский, индийский, кашмирский, тибетский, Китайский и франкский и прочие языки, из которых он знает кое-что» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 207).
У Газана был широкий выбор вероучений. И этот выбор интриговал лишь адептов, теснившихся у трона, но не Большую Орду. Кочевая аристократия в присутствии религиозных лидеров при монгольском дворе видела лишь демонстрацию лояльности тех или иных групп. Имперская политическая матрица была запрограммирована на разнообразие. Осознавалось ли это обстоятельство современниками? Отчасти, да. И выражалось оно в создании конструкций, способных поставить в тупик исследователей. Таков ильхан Газан в восприятии Георгия Пахимера, — мусульманин, «познавший крест». В имперском коде это указывает на универсального правителя. И все же следует признать, что в политическом лексиконе христианских наблюдателей не было понятий для адекватного описания монгольского принципа толерантности. Нет их и сегодня. Взгляд на ильханов с позиции того или иного религиозного сообщества продлевает жизнь мифам заинтересованных групп и обесценивает монгольский опыт.
В 1282 г. после смерти ильхана Абага царевичи, хатуны и эмиры возвели на царство его брата, Текудера{60}, а поскольку тот исповедовал ислам, его нарекли Султаном Ахмадом. Другой претендент на престол, Аргун, старший сын ильхана Абага, на время смирился с ситуацией, но вскоре разразилась война кланов. Ситуация подробно описана в источниках, нас же в данном случае интересует взгляд со стороны. Обратимся к латинской хронике францисканца Салимбене де Адама (1221–1288). С позиции христианских наблюдателей, сообщивших подробности Салимбене, соперничество Ахмада и Аргуна выглядело религиозной распрей, что следует из заголовка: «О сыне татарского короля, убившем своего дядю за то, что тот примкнул к сарацинам». В хронике Салимбене религиозная нетерпимость христиан приписывается монголам: «В вышеозначенном году разнеслись другие слухи. Ибо заслуживающие доверия люди, недавно прибывшие из заморских краев, а именно братья-минориты и проповедники, рассказывают, что у татар и сарацин скоро произойдет нечто великое и необычайное. Ибо говорят, что сын покойного татарского короля поднялся войной против царствующего дяди, примкнувшего к сарацинам, и убил его и перебил несметное множество сарацин. Кроме того, он велел султану Вавилонии бежать в Египет{61}; в противном случае он убьет его, если застанет на месте, когда будет направляться в его края, куда он намеревается скоро идти. И он предполагает, как говорят, в Святую субботу быть в Иерусалиме, и если он увидит огненный свет, нисходящий с неба, как утверждают христиане, то обещает перебить всех агарян, каких только сможет обнаружить. Ведь прежде чем идти в сражение, о котором уже было сказано выше, вместе с георгианами{62} и другими христианами, к которым он примкнул, он приказал отчеканить монету, на одной стороне которой был изображен Гроб Господень, а на другой была сделана надпись: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа". Он приказал также украсить знамена и оружие знаком креста и с именем Распятого нанес двойное поражение — сарацинам и враждебным ему татарам. Услышав об этом, султан Вавилонии и подвластные ему агаряне, спешившие на помощь туркам, быстро отступили, обратившись в бегство, чтобы им самим не погибнуть плачевным образом в борьбе с враждебными им христианами» (Салимбене де Адам, с. 586–587).
Если Аргун и интересовался божественными чудесами, то это были алхимические практики буддистов, способствующие долголетию (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 126). Считается, что Аргун приостановил исламизацию монголов в Персии. Лично исповедуя буддизм, как и другие ильханы, он доверил основные государственные посты христианам и евреям. Это решение соответствовало имперским стратегемам. Реакция персидской бюрократии была крайне отрицательной. Не обошлось и без фантастических слухов. Набожные мусульмане утверждали, что Аргун вместе со своим министром финансов и главным советником, еврейским врачом Са'д-ад-довлэ{63}, намеревался основать новую религию, заставить верующих перейти в «язычники», превратить Каабу в Мекке в храм идолов (что, по-видимому, означает превращение этого места в буддийский храм).
