— Так это…

— Танька, ты-то что скажешь?

— Да наши вечно на городских наезжают, будто сам не знаешь. Нормальный он. И на воротах за нас стоял.

— Ну тогда ничья.

— Что? — переспросил рефери.

— Ничья, — твердо ответил Саша, — Не на соревнованиях. Чисто по-дружески побоксировали и хватит.

Уинстон опустил руки и кивнул.

Рефери встал между бойцами, взял обоих за запястья и поднял вверх обе руки. Зрители зааплодировали.

— Ты четкий пацан, — сказал Саша англичанину, — То есть, мужик. Ходи по нашей улице и с девчонками можешь гулять. И в клуб тоже заходи, потренируемся. Миха по ходу сам неправ. Я с ним еще поговорю.

— Спасибо, — ответил Уинстон.

— Что происходит? — строго спросил незаметно подошедший Степанов.

— Матч происходит, Николай Алексеевич. Только что закончился, — ответил кто-то из парней.

— Вы бы ему еще покрупнее противника нашли? Или искали, да не нашли? — сурово спросил майор.

— Да он отличный боксер, Николай Алексеевич! — оправдываясь, ответил Саша, — У него техника столичная, он по очкам меня почти всухую уделывает!

— Да? По очкам уделывает, но падает почему-то он, а не ты?

— Я разве знал, что он с такой техникой удар не держит!

— Твой удар вообще кто-то держит?

— Да держат. Не держали бы, я бы чемпионом области был. Ну извините, Николай Алексеевич, но чего я буду в поддавки играть, если вижу, что он и человек серьезный и боксер настоящий. Что мне теперь, легковесов за людей не считать?

— Ладно, Саша, к тебе замечаний нет, — «к тебе» было сказано так, что все остальные инициаторы матча втянули головы в плечи.

— Ты как там? — обратился Степанов к Уинстону.

— Хорошо, — ответил Уинстон, пошатываясь.

— Тогда идем в баню.

Баня, как и все прочие капитальные строения в этой местности, представляла собой сруб из толстых бревен, утепленный мхом. Внутри кирпичная печь. При необходимости, в бане можно было жить как в доме, только теснее. Такие домики стояли на всех участках, но самым большим из них оказался тот, в который пришли Степанов с гостем.

Перед ними в баню зашли двое хромых мужиков. Один хромал на правую ногу, другой на левую. Оба носили на здоровых ногах добротные кожаные ботинки, а на нездоровых рваные тапочки.

— Хорошо тому живется, у кого одна нога! — встретил их нестройный хор.

— И порточина не рвется, и не просит сапога! — бодро подпели оба.

Внутри на лавках уже сидело человек десять, одетых только в военные трусы зеленого, синего и черного цвета. В одну из стен была встроена печь, перед дверцей лежали дрова, а в печи горел огонь. Вверху вдоль деревянных стен на веревочках висели связанные пучки сушеных веток с листьями. В помещении стояла достаточно высокая температура, чтобы сидеть в одних трусах. Уинстон даже и припомнить не мог настолько нагретой комнаты на родине. Зимой в нормальном английском доме комнатная температура градусов пятнадцать, а летом как на улице.

Когда двое хромых разделись, один отстегнул протез с правой ноги, а другой с левой. Но на фоне остальных отсутствие ног в глаза не бросалось. Тела всех собравшихся украшали боевые шрамы. Пулевые, осколочные и прочие. Ожоги всех степеней. Куски пересаженной кожи другого цвета. Швы от операций, такие грубые, что наводили на мысль скорее о вскрытии, чем об операции.

Один из них здоровался левой рукой.

— Почему? — удивился Уинстон, глядя на здоровую правую.

— У него правую от япошки пришили, — сообщил кто-то.

Левша поднял правую, и стало видно, что она ниже шрама посередине предплечья действительно сильно отличается от левой.

Уинстон решил, что хватит пялиться, и начал раздеваться сам.

— Ооо! Помотала его жизнь, — отозвался один из мужиков.

— Плен у янки или лайми и рукопашка с узкоглазыми, — подтвердил другой.

— Откуда вы знаете? — удивился Уинстон.

— Да на тебе все написано, — ответили ему, — По ребрам пинали гриндерсами, а на груди красной ниточкой шрам от вакидзаси.

— Может, от катаны, — предположил кто-то.

— От катаны он бы живым не ушел.

— Зубы-то выбили или сами выпали? — спросил хромой.

— Выбили, — честно ответил Уинстон.

Степанов, несмотря на вроде бы другое положение в обществе, вписывался в общую картину как родной, хотя и со своей спецификой. Много порезов, сломанные ребра, пулевые ранения без выходного отверстия. Тот, кто сражается там, где стреляют из пистолетов и бьют ножами. Боец невидимого фронта.

— Парилка готова, чего ждем? — открылась деревянная дверь, из которой пахнуло адским жаром, паром и горячим, но не горелым деревом. Голый человек, который оттуда выглянул, выглядел мокрым и очень горячим.

— Идем, — сказал левша.

— Только не торопитесь, — сказал Степанов, — Знаю я вас, наподдаете, что потом непривычному человеку и не зайти. Давайте гостя сначала попарим.

Все сняли трусы. Уинстон вспомнил душевую в тюрьме. Десять голых заключенных и охранник со шлангом. С тех пор его голыми мужиками не удивишь. Он разделся догола и неуверенно шагнул в деревянный ад.

Чего в английских тюрьмах не было, так это пытки жаровней и горячим паром. Даже в комнате сто один. Вряд ли какой-нибудь англичанин имел тайный страх, что он окажется внутри деревянного парового котла. В «парилку» нормально влезали четыре человека. Будь она больше, никаких дров не хватило бы ее настолько разогреть.

— Садись, Степанов показал на деревянные ступеньки во всю стену.

Уинстон потрогал рукой гладкую деревянную поверхность. Не обжегся, и осторожно сел на нижнюю ступеньку высотой со стул. Степанов залез повыше.

— Сижу. Что дальше делать? — спросил англичанин.

— Пока потеть, — ответил хозяин бани, — У вас там вообще бани в Голландии есть? Финские или турецкие?

— Нет. Мы дома моемся в ваннах, а не дома под душем, — Уинстон предположил, что Голландия ближе к Англии, чем к Финляндии.

— Эх! Бедный вы народ, — сказал русский, — Для бани дрова нужны, а откуда у вас дрова. В наших сказках герои лес рубят, а в ваших хворост собирают.

Уинстон не стал вдаваться в голландскую этнографию и промолчал.

— Может все-таки поддадим? — спросил левша.

Степанов встал, зачерпнул из ведра ковш воды и плеснул в угол. Вода моментально испарилась, и в бане стало каким-то образом еще жарче. Уинстон сообразил, что чем ниже, тем «прохладнее», сполз со ступеньки и присел на полу. Русские рассмеялись. Оказалось, что в углу в приделанном к печи кирпичном коробе лежали большие раскаленные камни специально для того, чтобы на них лить воду, которая тут же испарится.

— Ложись, сейчас попарим тебя, — Степанов взял два веника. Левша тоже.

Ладно, дерево не слишком горячее, а лежа голова ниже, чем сидя, и не так жарко. Это те самые «веники», про которые говорил Степанов. Только что значит «попарить»? Обработать паром? Они снова польют водой на камни и будут махать вениками как веерами? А ложиться на живот или на спину?

Уинстон осторожно сел и прилег набок. Бережно, как инвалид или больной. Его никто не торопил, тут каждый второй больной или инвалид.

Степанов стукнул его горячим веником. Уинстон попытался закрыться рукой, но рука скользнула, и он повернулся спиной вверх.

На спину и ниже, до самых пяток посыпались удары. Он подавил мысль вскочить, потому что тогда бы он провалил легенду. Вряд ли голландцы совсем-совсем ничего не знают о русских обычаях. Ужас какой-то, и так жара, еще и пар, еще и эти чертовы веники.

Ладно, меня били и руками, и ногами, и дубинками, так что веники как-нибудь переживу, — подумал Уинстон и все-таки не вскочил.

— Хорош, — сказал Степанов.

Уинстон резко встал, тут же согнулся и сел. На высоте человеческого роста стояла такая адская жара, что голова никак не выдерживала.