— Осторожно, ты.

Ещё один удар по щеке, вывел меня из ступора. Воздух проник в лёгкие, я захлебнулась им. Волчара одним махом стащил штаны с трусами. Кроссовки тоже улетели, сдёрнутые вместе со штанами. Стас оттолкнул Егора.

— Я первый! Уйди!

Растолкав коленом мои ноги, он навалился на меня. В нос ударил запах лука, мясной котлеты и перегара. Шершавая ладонь ухватила за сухую промежность. Боль привела меня в чувство, я знала, что не смогу расслабиться, будет не просто больно, будет невыносимо. Моя рука скользнула в карман ветровки, вцепилась в карандаш. Горячий твёрдый член резко вонзился в сухое лоно.

— Сука, не сжимай так. Пусти!

Стас качнул бёдрами, ещё раз словно резанул внутри ножом.

— Не сжима-а-а…

Карандаш с противным скрипом раздираемой плоти вонзился в глаз Стасу.

Звериный крик разорвал тишину. На вышке включился прожектор и закружился по сторонам, пытаясь разогнать туман. Завыла сирена, где-то далеко раздался собачий лай. В лагере поднялась тревога.

Волчара, матерясь, бросился к нам, обмякший член выскользнул из меня, карандаш так и остался в судорожно сжатых пальцах. Егор сдёрнул с меня Стаса, пнул в бок ногой. Из глаза охранника текла кровь, он выл в голос, вторя сирене.

Трясясь как в лихорадке, я протянула руку к своим штанам, которые валялись рядом. Давясь всхлипами и шатаясь, поднялась на ноги.

— Ты что сделала, сука? — Егор повернулся ко мне. — Я же тебя сейчас…

Его бешенный взгляд полоснул по нервам, и я, превозмогая боль, кинулась под прикрытие тумана. Туман теперь не казался зловещим, он был моим защитником, скрыл меня и дал возможность уйти.

Сделав десятка три шагов, я ощутила, что к омерзительной боли в промежности добавилось ощущение ледяных ног. Оказывается, я так и бежала в носках с голым задом, держа штаны в руке. Надеть штаны оказалось непросто. Меня трясло и шатало, мешал зажатый в ладони карандаш. Потрогав пальцем гриф, я истерически всхлипнула, и всхлип мгновенно перерос в икоту.

Мой спаситель — карандаш отправился в карман, я с трудом натянула штаны. Носки промокли и порвались на пятках, я ощущала ими ледяной холод мёртвого бетона. Ступни остывали очень быстро, если застужусь, меня скрутит не по-детски. Запнулась обо что-то. Борясь с икотой и шумом в ушах от надсадного дыхания, я посмотрела под ноги. Деревянная шпала, заросшая травой. Шагнула на неё, покачнулась. Дерево не жгло ноги, как бетон, оно хоть и было сырым, но всё-таки тёплым. Пройдя несколько шагов, я оступилась. Нога в изодранном носке резко коснулась земли, и я спрыгнула, сморщившись от боли, ощутив ступнёй какую-то ветошь.

Присев на шпалу, подтащила к себе изодранный кусок рогожки. Разорвав прогнившую ткань пополам, дрожащими руками неловко принялась закручивать ступни и лодыжки. Две длинные полоски послужили обвязками, которыми я закрепила грязные тряпки.

Я боялась всего: насилия, холода, болезней, начальства, мужа. У меня была огромная гора страхов. Непонятно, как я жила в этом стрессе: ходила, разговаривала, делала вид, что у меня всё нормально, пыталась подружиться с кем-нибудь, заглушить внутренний дискомфорт.

Отец умер после долгой продолжительной болезни, когда мне было четырнадцать лет, мама скоропостижно скончалась два года назад. Единственная бабушка, жившая в деревне, ушла вслед за мамой, своей дочерью. В завершении смертей муж похоронил мою самооценку, изваяв из меня покорную слугу. У меня остался единственный родной человечек — Данилка.

Муж для меня был чужой человек. Он ценил злость, ярость и силу, терпеть не мог слёзы сына. Ребёнок боялся плакать при отце. Муж, не узнав про условия в колонии, отправил меня сюда, лишь бы самому не очутиться за решеткой. Сердце кольнула ужасная мысль. А если он знал, что здесь творится?

Вдалеке послышались крики и лай собак, я подскочила со шпалы. Ноги худо-бедно защищены, могу двигаться быстрее.

Условный рефлекс хищников — догонять. Сидеть в ожидании толпы насильников — это сразу в гроб. Чем я хуже той лягушки? Она барахталась в молоке (в молоке!) до последнего, и мне повезёт. Кукиш вам, ублюдки!

Странно, что под ногами оказалась, заросшая травой земля. Значит, это край колонии, и где то близко огораживающая сетка, а в ней подкоп, сделанный руками узниц. Не верю, что никто не пытался отсюда бежать!

Почти с разбегу я налетела на сетку, помчалась вдоль неё, присела на миг, рассматривая землю под ней. Теперь туман мешал, не давал обзора. Я обязательно найду дыру в сетке, мне повезёт.

Бежать! Не останавливаться!

— Папа, помоги. Папа, помоги. Папочка, помоги, — шептала я как заведённая, скользя рукой по сетке.

Только с отцом я чувствовала себя в безопасности. Я была поздним, долгожданным ребёнком, отец любил и баловал меня. Мама тоже любила единственную дочь, но после похорон отца как-то осунулась, постарела, стала слабой и растерянной. Она сама нуждалась в поддержке и утешении, и я давала её настолько, насколько могла.

— Папочка, помоги.

Он был Богом для меня. Он же всё видит оттуда, он чувствует, как мне плохо, как я умираю без поддержки, рассыпаюсь на осколки, которые скоро не смогу собрать.

Рука провалилась внутрь сетки, поцарапав тыльную сторону ладони. Дырка в ограждении была небольшая, горизонтальная, словно взрезанная специальным инструментом. Повернувшись спиной к лесу, я просунула голову, потом плечи, вытащила руки, и, придерживаясь за сетку, стала вытягивать всё тело.

Ветровка трещала, цеплялась за колкие острые жала, но я терпеливо двигалась вперёд. Ноги вышли быстрей и легче, я даже не задела самодельные портянки, подтянувшись руками на сетке. Рухнула вниз, отдышалась. Захотелось расплакаться от облегчения. Через минуту я поняла, для слёз уже нет сил.

В лес я двинулась на автомате, не отдавая себе отчёта, куда бежать. Туман, оказывается, здесь был не таким густым и плотным в сосновом лесу. Ногам было больно. Иголки, сучки, шишки впивались в ступни, прокалывали полусгнившую ткань, резали подошвы.

Ноги совсем не держали, страх, боль, усталость накатили штормовой волной и обрушили меня на землю. Видимо отключившись ненадолго, я очнулась оттого, что бок застыл и занемел. Поднялась, опираясь на локоть, потом села, поджав ноги. Недалеко от меня лежала куча сухостоя, упавшее дерево, на которое время и ветер нанесли ветки.

Надеясь, что под деревом смогу как-нибудь смогу умоститься, поднялась и поплелась к нему. Как-нибудь получилось. Куча хвои стала мне подстилкой, сухие ветки впивались в бока. Вытащив из-под себя несколько самых колких, немного поёрзав, неуклюже устроилась на боку. Сюда бы любимую грелку — матрасик, согреться и забыться. Я смежила глаза и ухнула в чёрную бездну.

— Подъём! Встать! Живо!

В предрассветном мареве, едва мне удалось разлепить ресницы, колыхалась фигура охранника с собакой. Кирилл? Голос вроде бы его.

— Вставай!

Голова кружилась, но я оторвала её от лежанки и приподнялась. Тело от неудобной позы на одном боку, занемело, ноги замёрзли. Сквозь растрепавшую рогожку проглядывали носки с протёртыми пятками. Перед носом что-то шмякнулось. Протерев глаза, я разглядела свой кроссовок. По нему меня, видимо, искала овчарка.

В душе царили холод и пустота.

Посмотрев на мои ступни, Кирилл поморщился.

— В одном пойдёшь.

Этим сумрачным утром я ощущала себя молчаливой и послушной куклой, которую подвесили за верёвочки и дёргали за них, чтобы двигались руки и ноги. Руками и ногами я двигала сама под голосовые команды извне — новый тип взаимодействия для живых кукол.

— Шевелись!

Сдёрнула с правой ноги рогожу, принялась наматывать её поверх левой портянки.

— Быстрей! Из-за тебя всю ночь не спал. Хватит возиться.

Занемевшими пальцами кое-как замотала портянку на левую ногу, обвязала её тонкой полоской ткани, правую ногу втиснула в кроссовок, непроизвольно застонав от боли. Нога отекла, стопа была поранена. Кирилл толкнул меня в плечо. Что ж вы все такие звери…