Зимич поспешил выйти из храма, но не так-то легко было успокоить бившееся сердце – от ненависти бившееся! И уже не смешно было вспоминать пафос профессора логики, готового умереть за свои убеждения.

И если Айда Очен ученый, то зачем это ученому? Как образованный человек может уподобиться тупому Надзирающему? Для чего?

Зимич хотел задать этот вопрос на собрании «лучших людей», но решил не привлекать к себе внимания. Да и обсуждение как раз вращалось вокруг ответа на него. Кто еще, как не ученые, могут разгадать замысел других ученых? Только вот беда: университету нечего было противопоставить храмовникам, кроме разговоров. И единственное, до чего ученые додумались, это написать письмо Государю.

Сочинять его стали тут же, всем собранием, перебивая друг друга и подскакивая с мест. Студенты выкрикивали едкие словечки, которые вряд ли могли стать убедительными, профессора старались держаться научного стиля, делая бумагу чопорной и еще менее вразумительной. Зимич долго боролся с собой, прежде чем подняться и подойти к декану философского факультета, который старался унять общий гвалт.

– Поручите мне написать это письмо, – сказал Зимич тихо.

– Стойко-сын-Зимич, если я ничего не путаю? – Декан улыбнулся. – Вы делали успехи, я помню. И ваши письменные работы тоже помню. Давно вас не было видно.

– Я уезжал…

Декан кивнул и хитренько усмехнулся: догадался, о ком рассказывал логик.

– Попробуйте, почему же нет? Вы когда-то отличались литературным талантом; думаю, он не иссяк.

Письмо Зимич сочинял весь вечер и всю ночь – не мог уснуть, отложить на утро, хотя спешить было некуда. Сначала составил план, потом подбирал нужные слова: простые и веские, убедительные. Много раз рвал написанное. А уже под утро, уверенный, что дело сделано, собрался поспать час-другой, даже не раздеваясь.

Но как только сомкнул веки, не то что задремал – оказался на пороге сна и яви, где путаные мысли кажутся важными, а бессмысленные иллюзии можно принять за откровения. И все рассуждения, звучавшие на собрании, и собственные размышления, и увиденное в храме, и услышанное от Айды Очена – кусочки цветного стекла неожиданно сложились в огромное мозаичное панно, выкристаллизовались в цельный образ. Образ этот был каким-то нелогичным, неправильным – но угрожающим.

Зимич открыл глаза. Снова сбилось дыхание, и болезненно-гулко билось под ребрами сердце. Образ ускользал вместе с дремотой, и всякая попытка его удержать лишь отдаляла его и отдаляла. Остался вывод: не владеть миром хотят чудотворы, а уничтожить его. Почему? Откуда появилась эта мысль?

Написанное письмо после увиденного не стоило и выеденного яйца, и Зимич порвал его снова. Срезал истрепанный кончик пера и макнул перо в чернильницу… То, что он хотел сказать, можно было уложить в три слова: это угроза миру. Это медленная его смерть. Но… ни одного аргумента Зимич добавить к этому не мог.

И письмо пришлось писать заново. В результате вышло не письмо, а что-то вроде стихотворения в прозе, предрекающего гниение и смерть Млчаны и процветание «мира Добра» – мира злых духов. Зимичу не понравился результат: неубедительно получилось, хоть и красиво. Он не стал рвать написанное, убрал его в ящик стола и, соединив обрывки предыдущего варианта, переписал его начисто.

Воскресную встречу Стриженый Песочник назначил на половину шестого утра, когда полиция и добропорядочные граждане спят самым крепким сном. Йока выбрался из дома в сумерках. Он просыпался каждые полчаса, глядя на будильник, – слишком боялся опоздать и явился в парк едва ли не самым первым: прятался за кустами, промочил ноги росой и продрог. Туман был таким густым, что садился на лицо большими каплями, и вскоре челка прилипла ко лбу, а рубаха – к спине. А оделся Йока так, чтобы и не выделяться, и в то же время иметь вид романтический, соответствующий его настроению: в свободную белую рубаху, не стесняющую движений, с широким матерчатым поясом, несколько раз обернутым вокруг талии, и узкие брюки, заправленные в легкие сапоги. И не ошибся: многие из рощинских ребят оделись похоже и напоминали то ли благородных разбойников, то ли пиратов.

По дороге на сытинские луга Йока немного волновался. Он был одним из самых младших среди ребят Светлой Рощи (а набралось их человек сто, не меньше), поэтому старшие подбадривали его увесистыми хлопками по плечам. Вместе с ребятами чуть поодаль шли девушки – и ровесницы Йоки, и совсем взрослые девицы на выданье – поддержать своих парней. Их было немного – не больше десятка. И он вдруг вспомнил сны о танцующей девочке. От волнения это воспоминание показалось особенно будоражащим, Йока представил на секунду, что и эта девочка из снов могла бы идти сейчас вместе с рощинскими девчонками и поворачивать голову, высматривая его в толпе. А потом не мог отделаться от ощущения, что так оно и есть.

Солнце только-только поднялось из-за горизонта, разогнав туман и розовые сумерки, когда впереди показался выжженный широкий луг, еще местами дымившийся и пыливший черной золой. Но сквозь черный прах прошлогодней травы уже виднелись молодые ростки. Сытинские луга были местом во всех отношениях удобным: далеко и от деревни, и от Светлой Рощи, без проезжих дорог рядом, с двух сторон прикрытое березняком.

Через поле навстречу рощинским шла толпа ребят из Сытина. Они не были похожи на пиратов, скорей на разбойников, но не благородных героев приключений, а разбойников с большой дороги – в длинных льняных рубахах навыпуск, в шапках и тяжелых сапогах из грубой кожи. И оружие их впечатляло: почти все они были вооружены цепями, в то время как рощинские в большинстве предпочли металлические прутья, издали напоминавшие шпаги.

Стриженый Песочник вышел вперед, навстречу предводителю сытинских. Они перекинулись двумя-тремя словами и громко повторили немногочисленные правила: выбросить ножи, не бить по лицу, по шее и ниже пояса, не бить лежачих. Победа признается за теми, кто дольше всех продержится на «поле боя» и не отступит за проведенную за спиной черту.

Йока не чувствовал страха, только волновался все сильней и сильней, до нервной дрожи. Страх появился потом, когда настало время сходиться. Это очень мало напоминало уроки фехтования и вольной борьбы, зато было похоже на настоящий бой, как его описывали в книгах. Два «войска» ринулись навстречу друг другу, словно собирались смести, растоптать противника. И ножи показались Йоке не самым опасным оружием по сравнению с тяжелыми цепями и толстыми железными прутьями. Да и шипастые кастеты, надетые на руки почти у каждого сытинского бойца, не оставляли сомнений: один удар такой штукой в лицо если не убьет, то точно покалечит.

Йока в начале даже задохнулся от страха, ощущая, как кровь отливает от головы, а ноги делаются ватными и холодными. И сделать шаг вперед – все равно что прыгнуть в воду с вышки. Если не прыгнешь, засмеют. Засмеют, даже если на секунду задержишься, отстанешь. Йока бежал вместе со всеми и не чувствовал под собой ног: пространство вдруг сжалось до узкого пятачка, за пределами которого ничего не существовало, только он сам и противник впереди. Может быть, это потемнело в глазах?

И страх отпустил в тот миг, когда железный прут принял на себя удар цепи, нацеленный в лицо: цепь обвилась вокруг прута несколько раз, Йока подхватил прут за другой конец, надеясь лишить противника его оружия. И прикрывался плечом от ударов кастетом, не чувствуя боли.

Это была не столько драка, сколько давка и свалка, ничем не отличавшаяся от мальчишеских побоищ, за исключением оружия и крепких словечек, которыми так и сыпали обе стороны. Йока никогда не боялся крови и теперь ее не замечал – ни своей, ни чужой. Сытинские нарушали правила, целились по лицу, зная, что так проще всего напугать и заставить противника отступить. Сперва Йока боялся выронить оружие: поднять что-то с земли в толпе было невозможно, а драться голыми руками против цепей и кастетов казалось бессмысленным. Но вскоре стало понятно, что и прутья, и цепи – детские игрушки по сравнению с кастетами и кулаками: из игры бойцов выбивали удары в подбородок, в солнечное сплетение или в болевые точки. И снова становилось страшно, когда рядом кто-нибудь с воплем падал на землю, перегнувшись пополам, или как сноп навзничь валился с ног. Сытинские – как и рощинские – безжалостно добивали тех, кто еще не упал, но согнулся или опустился на одно колено.