У папы в Дубках самый большой участок: маленький стадион, дорожка гравиевая по кругу. Можно бегать. У забора, вдоль канавки, растут простонародные «мужички»: ревень и хрен. Разрослись от того, что землю на строительстве ворочали – эти «ребята» любят окультуривание. Да им по-моему, что окультуривание, что одичание – всё едино: тронут – они и разрастаются.

С конца мая ревень можно сырым есть, в июне хорошо его в свёклу класть за пять минут до конца тушения. Это полезно. Ревень – кислота, если ещё и свёкла – полусырая, то это сильное защелачивание организма. Ещё хорошо свёклу с молодой крапивой тушить и с одуванчиками. Одуванчики горькие, противные, но я ем: они от рака и других опухолей. Мы и сырые одуванчики в салат кладём. Сурепка, конский щавель и одуваны – уксуса каплю и оливкового масла. Есть противно, но с голодухи вполне возможно.

Когда я увидела девушку-самбистку30, мне захотелось с ней поговорить, я так ей обрадовалась. Я побежала по лестнице, схватила со стола ключ, выбежала за ворота и как раз с ней столкнулась. А она идёт, нагруженная сумками и рюкзаком, и не смотрит на меня. Я ей кивнула. Но она –мимо прошла.

Я ей тогда уже в спину крикнула:

− Здравствуйте!

Она резко обернулась, внимательно посмотрела, и говорит:

− Здравствуйте.

Я говорю:

− А вы куда?

А она:

− По делам, − и так серьёзно и внимательно на меня смотрит.

А я:

− Вы меня не узнаёте?

− Узнаю конечно.

− Вы наверное знаете, что меня на пруду спасатель нашёл?

− Нет, − говорит. – Я знаю только, что вы с вашей мамой к нам в этом мае не пришли за зеленью. Мы с бабушкой волновались. У вас что-то случилось?

− Случилось.

− Я так и поняла, что случилось. Вы к прокурору Ривцову приехали? У вас дело? А его по будням здесь раньше девяти вечера не бывает.

− Да нет, − улыбнулась я. – Я тут живу. Временно. Ривцов− мой папа.

Девушка пакеты на землю в грязь поставила и говорит:

− Хороший у вас папа, честный… – она замялась: − насколько вообще можно быть честным в его ситуации. Когда он был участковым, то единственный сочувствие к нам проявил. У нас лет … давно когда-то из «Волги» магнитолу стащили.

− Странно… − сказала я. – Вообще он опер… Оперуполномоченным был. Он – следователь! А участковые – это дежурная часть, это вообще другой отряд.

− Я знаю, − кивнула самбистка. − Он в отделе каких-то тяжких преступлений работал.

− По борьбе с наркоманией.− И тут до меня дошло: − А! Так это вы в центре у горсовета (так у нас называют здание администрации) припарковались?

− Мы.

− Так это ноль-второй год. Папа тогда участкового заменял, ему приказали разобраться. Папа это дело часто вспоминает. После вашего заявления начальника отделения сняли, а папу повысили. И его карьера началась. У вас же наркоманы магнитолу спёрли, то есть украли. Вы в заяве, то есть в жалобе, указали сладковатый запах.

− Надо же! – удивилась самбистка. – Я никогда не знала, что вы и он – семья. Я бабушке расскажу. Она обрадуется, что наше заявление Ривцову помогло, −и самбистка засмеялась.

Я была удивлена, что самбистка умеет нормально говорить и даже как-то чувствовать себя неловко, оправдываться. На самом деле их дело было просто вопиющее. Почему папа им до сих пор благодарен? Да потому что чёрт знает что творилось. Он сидел в старших лейтенантах с висяками, то есть с бесперспективными делами, а в дежурной части на элементарные мелкие дела просто не выезжали, если пострадавшими были дачники-москвичи. А преступления совершали мирошевцы, несовершеннолетние наркоманы.

− Можно я с вами прогуляюсь?—попросила я.

− Да я на помойку, я к шоссе.

− Ну можно я с вами прогуляюсь на помойку?

− Да пожалуйста.

И мы пошли. До шоссе идти минут пятнадцать. После разбитой дороги в дубках – асфальтовая дорога − вниз, вправо и влево – улицы, и самбистка вдруг говорит:

− Спасатель31 на этой улице живёт? Не знаете?

Я говорю:

− Нет, не знаю.

А она:

− Нет. По-моему он на Заречной. А на Профессорской его друг, − и замолчала так тяжело, что мне стало ясно: ей кто-то из них нравится. Скорее всего спасатель, а может быть и его друг. Они всем нравятся. Когда мы были с Дэном на пляже, он, увидев, их, закомплексовал страшно. Дэн не уверен в себе, а у него нормальная внешность.

Мы обошли маленький прудик. Там на берегу церковь Пантелеймона Целителя. Я, мама и Илька в ней крестились. Я не помню, я грудная была, а Илька помнит. От пруда до церкви – луг и заброшенное футбольное поле. На лугу – одно единственное дерево. Японское. На всех японских гравюрах такие деревья: ствол кривой и крона круглой шапкой. Самбистка сказала:

− Это загадочна сакура. Никто не знает достоверно, кто её здесь посадил.

− Софора японская, − решила я поумничать. − Листопадное дерево из семейства бобовых, с хорошо развитой системой корней и роскошной шаровидной кроной.

Самбистка обернулась на меня опасливо.

− Это дерево в южных районах растёт, − пояснила я. – Тут когда-то давно их много было. Но все вымерзли. А эту скрестили с яблоней.

− А разве так можно?

− Не знаю. Я селекцией не занимаюсь.

− Я у себя на участке яблони прививаю.

− Ну тут ещё, наверное, дереву повезло: может, в том месте не так ветрено как в других.

Я рассказала о загадочных полянах в лесу, самбистка знала эти ландышевые поляны, но её интересовали только совсем не загадочные чернушки, которые в августе появлялись на этих полянах, или не появлялись.

− Надо верить только достоверной информации, − сказала она. – Надо раскопки сделать и посмотреть, что там с почвенными пластами, какие культурные слои.

− Под этой софорой точно с почвами что-то не так. Может когда давно что-то произошло, и наш владимирский суглинок в этом месте заменён на песок? Но тут не копают.

Вообще у нас теперь часто случаются раскопки. После того, как в центре Владимира палаты княжные откопали, когда на холме Макдак строить начали.

.

Мы подошли к помойке. Самбистка выбросила мусор, вытрясла рюкзак, потом походила по полугнилым диванам, тухлым курткам и разбухшим под дождём журналами, поворошила палкой мусор, посмотрела на самый приличный диван и сказала:

− А у нас на дачах некоторые на чужую помойку бросают, а те – на нас ругаются, как будто это мы с бабушкой. Хорошо хоть эта помойка муниципальная, и сюда всем можно мусор приносить.

Мы пошли обратно. А обратно идти в гору и мне стало тяжело идти, наверное от голода. И вдруг самбистка мне говорит:

− У вас же что-то произошло, вы сказали…

Я стала отнекиваться, чтобы самбистка не заметила, что я запыхалась…

− Нет. Я вижу. Вы всегда были такая … высокомерная. А сейчас на вас − лица нет.

Я ещё больше стала уверять, что всё нормально и вдруг закашляла. (Всё-таки я простыла ночью на пруду).

− Может, у вас – туберкулёз на ранней стадии? – огорошила меня самбистка.

− Нет!

− Вы вся прозрачная и у вас лицо синее какое-то или зелёное.

− Я не сдала ЕГЭ, − говорю.

Спокойно так говорю, абсолютно спокойно. Мы как раз снова мимо Профессорской улицы проходили, а может, мимо Заречной, и Дубки уже показались…

Самбистка на меня так удивлённо уставилась и говорит:

− Из-за болезни? Я и смотрю…

Я замотала головой:

− Я полюбила парня, а он меня предал. И я ему назло, всем − назло…

Самбистка опешила, мне и говорит:

− Ты такая красивая. Неужели из-за парня могла ЕГЭ не сдать? Я понимаю, какая-нибудь чувырла, но – ты?! Зачем тебе любовь перед ЕГЭ вообще?

Я пожала плечами:

− Я просто не пошла на экзамен.

Тогда самбистка мне говорит:

− Ты знаешь, я никому ничего не советую, ты наверное заметила: я ни с кем никогда не разговариваю. Извини.