— Больше, Мариночка, но я, к сожалению, не Фишер, — отшутился Кнып.
— О, не хитрите, гроссмейстер! Ну, ладно, чужие деньги считать неприлично. А что вы все молчите? — с неприязнью обратилась она к Ветлугину. — Скажите что-нибудь.
— Пожалуйста. Откуда это? Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела. — Ветлугин показал рукой на свечу. — Гроссмейстер, продолжайте.
Кнып поднял глаза к потолку:
— На озаренный потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья.
— О, не слабо́! Это кто?
— Пастернак, — сказал Ветлугин.
— Я его мало знаю. Я люблю Есенина, — призналась Марина.
— Вы, видно, из Рязани? — спросил он.
— С чегой-то? — Она даже обиделась. — Я из Ростова.
— Учились, наверное, в педагогическом институте?
— Допустим, — насторожилась она. — А вам-то что? Хотите допрашивать?
— Зачем же? Естественный интерес. Вроде бы соотечественница.
— Ошибаешься, Виктор. Она давно космополитка, — с удовольствием вставил Кнып.
— А это еще что такое? — не поняла Марина.
— Это не обидно, Мариночка, — обворожительно улыбнулся тот, многозначительно посмотрев на Ветлугина. — Это означает всего лишь — гражданка мира.
— А-а, ну это ничего, — неопределенно промычала Марина, все же недовольная подобным определением.
Бойкий официант в атласной куртке подкатил тележку с едой. Он ловко, со скрипучим чмоком вытянул пробку из темной бутылки красного бургундского,вина — «Семь монастырских сестер». Очень церемонно, заложив руку за спину, принялся разливать по бокалам. Потом они ели и пили, в общем-то молча, лишь изредка обмениваясь несущественными репликами. Когда подали кофе, ошеломляюще ярко вспыхнул слепящий свет. Впечатление было такое, будто их вырвали из подземелья в июльский полдень. Пламя свечи дрожало желтым слабым листочком. Марина послюнявила пальцы и сжала фитиль. Листочек исчез, как в руках фокусника.
— Минут через десять начнут, — небрежно заметила она.
Полупустой ресторан к ночному представлению варьете быстро наполнялся. Весело гогоча, шли крепкие мужчины разных национальностей; суетливо поспешали розоволицые улыбчивые старики с блудливыми глазами. Первые заказывали виски; вторые — джин с тоником. Женщин практически не было. Посредине зала оставался свободным длинный округлый стол, такой, за которым привычно заседают министры — с двадцатью или более креслами. Темная полированная поверхность нетерпеливо сияла в ожидании каких-то привилегированных особ.
Обстановка все взвинчивалась. Наконец ударил, затрещал, забарабанил, завыл оркестр. Занавес подскочил к потолку, и под общее улюлюканье на сцене запрыгали, завзлетали, задергались голые ноги. Двенадцать почти обнаженных девиц визжали, вскидывали руки, вертели бедрами, трясли грудью. Подобные телодвижения, пожалуй, даже наедине с собой они не стали бы делать: постеснялись бы самих себя. Но в Лондоне, как и во всем западном мире, в тот год sex revolution[5] была в апогее. Психоз массового бесстыдства захватывал всех причастных. И в этом, как и во всем другом, проявлялось человеческое тщеславие, и каждая из девиц в своем бесстыдстве старалась затмить товарку. Раз так делают все, то нужно делать лучше. Коллективного греха, как и коллективной вины, никто не страшился: наказания как бы не существовало...
Программа варьете была обыкновенной: престарелая певичка, голосистый итальянский тенор, жонглер и иллюзионист. Их лишь терпели. Как только они уходили, зал взвизгивал, начинал неистово хлопать. И вновь выскакивали двенадцать почти обнаженных «лошадок», но уже с шестью «наездниками». И когда в заключительном номере они принялись имитировать то, что, как говорится, по велению Всевышнего должно свершаться втайне, под покровом ночи, зал восторженно ревел, ненасытно требуя повторения.
Марина, раскинувшись в кресле, снисходительно, с легким презрением наблюдала за залом. На лице Кныпа вяла усталая улыбка; его выразительные глаза потухли, он пребывал в тоскливой задумчивости. Ветлугин сидел неподвижно, мрачно-серьезный: от недовольства собой. Ему было противно, что он безвольно оказался втянутым в столь неблаговидное развлечение.
«Зачем подчиняться чужой воле? — думал он. — При чем здесь старое соперничество? Жизненные пути давно разошлись...»
Однако ему все же следовало разгадать появление Марины аль-Муджахиб. И наконец его осенило: да ведь она же принадлежит этому заведению! И значит, Кнып испытывает его на догадливость и еще, так сказать, на моральную стойкость. Ну-у, ладно...
Ветлугин встал, шепнул Кныпу по-английски обычное: «Nature calls»[6]. У бархатных портьер фойе стоял метрдотель — невысокий, толстый, с большой, совсем лысой головой, украшенной густыми бровями и черными ниточками усов. Это был типичный мальтиец — и внешне, и по манерам: лениво-услужливый. Иначе и быть не могло: «греховный бизнес» в Сохо вели мафиозные выходцы с Мальты.
— Слушайте, — небрежно сказал Ветлугин, — меня интересует дама за нашим столиком.
— Я вас понимаю, сэр, — заученно улыбнулся метрдотель. — Но гроссмейстер уже навел справки.
— Почему она аль-Муджахиб? — напрямую спросил Ветлугин.
— Это понятно, сэр. Нас посещает много арабов. Особенно из эмиратов и Саудовской Аравии, — услужливо объяснял мальтиец. — Между прочим, недавно Марина дала интервью вечерней газете. Если оно вас интересует, вы можете с ним познакомиться.
Он повел его по узкому коридору мимо гардероба.
— Марина — одна из лучших наших девушек, — просвещал он Ветлугина. — Сейчас она часто работает гидом по Лондону, и ею, уверяю вас, многие довольны.
— У вас есть еще русские девушки?
— О да, сэр. Еще одна. Она недавно прибыла из Нигерии. Совершенное дитя! С огромными голубыми глазами. Как куколка, сэр. Уже пользуется успехом. Особенно у пожилых джентльменов.
— Как ее зовут?
— О’ля.
— Ольга, Оля, — поправил Ветлугин.
— О’ля! О’ля! О-ля-ля! — воскликнул-пропел мальтиец, расплывшись в улыбке.
Они вошли в крошечную потайную комнату размерами чуть больше телефонной будки. В ней едва помещались узкий столик и стул. На столике стояли телефон, настольная лампа и пепельница. Из потайного шкафа в стене метрдотель достал альбом в голубом бархате и потрепанную газету. Он раскрыл альбом и газету на нужных местах.
— К вашим услугам, сэр, — кивнул он, выходя.
В альбоме пол-листа занимала цветная фотография Марины аль-Муджахиб. Она сидела, по-восточному поджав ноги, в прозрачном, как дымка, пеньюаре, с поднятыми к голове руками, как бы поправляя тюрбан волос. Все ее прелести были отчетливо видны, вплоть до родинок. Рядом с фотографией помещалась небольшая вырезка — из еженедельного рекламного издания сомнительной туристской фирмы. Там сообщалось:
«Марина аль-Муджахиб, по происхождению русская, владеет, кроме родного языка, арабским и английским. Эта колл-герл с хорошими манерами, образованная, веселая составит прекрасную компанию любому одинокому джентльмену в английской столице. Она покажет Лондон и может провести вечер в ресторане, театре или на шоу. Телефон ... Стоимость тура ...»
И последняя фразка — с абзаца и в скобках:
«Все остальное по договоренности».
Интервью в газете было политически направленным. Корреспондент спрашивал:
«Как вам удалось выбраться из России?»
Марина отвечала:
«О, всего не расскажешь. Мне пришлось выйти замуж за араба».
«Вы остаетесь его женой?»
«И да, и нет. Вы же знаете эти мусульманские законы — иметь четырех жен. Как только я смогла, я бежала на свободу. Я счастлива, что очутилась в Лондоне».
«Вам нравится Лондон?»
«О, я в него влюблена!»
«Вы будете просить британское подданство?»
