Нынешние ткачихи «царицу Дусю» с ее «завихрениями» отрицали. На дух не принимали. И хотя некоторые выучивались и половчее ее с новыми станками управляться — молодость, живость все-таки, — соревноваться с ней наотрез отказывались, вплоть до увольнений.

Н-да, вот такие происходили события на знаменитой фабрике...

А большинство ткачих прямо-таки и в самом деле будто сговорилось: работали по норме, ну, может быть, на один-два процента больше. И прибавка в заработках их мало интересовала: сверхнапрягаться не желали — и все! А потому ткацкая фабрика имени Декабрьского восстания давно уже перестала быть передовым предприятием. И вот наконец-то решили ее модернизировать, перевооружить, построить новые цеха. Под это дело назначили новую директоршу, из бывших ивановских ткачих, депутата, героиню...

Перед сном Некрячкина прогуливала своего песика по имени Чиж. Однако Чижом он был для нее на улице, а в квартире она звала его только Мальчиком. Чиж, или Мальчик, прекрасно понимал разницу отношений к себе и соответственно строил свое поведение: во дворе и на улице он вел себя деловито-серьезно, как «воспитанный мальчик», и Некрячкина этим гордилась. А дома позволял себе все: шалить, капризничать, сердиться, даже отругивать Алевтину Федоровну (лаем, конечно), и «выговаривать» ей за опоздания, и обиженно «надуваться», в общем, вел себя как избалованный сынок, уверенный в безграничной любви «матери». Так и было: отношения у них сложились самые человечьи.

Чиж представлял болонок — белый шелковистый клубок! А по характеру — обидчивый и капризный, но и бесконечно ласковый, как малый ребенок. Однако, когда нужно, на редкость терпеливый и внимательный: он мог часами выслушивать рассказы хозяйки. Сидит, вопросительно приподняв ухо, и смотрит сквозь белые космы черными глазками, или лежит настороженно, или деликатно ходит за Некрячкиной, ловя интонации в ее голосе, и, где надо, сердито полает, а то и поскулит.

«Ну все понимает Мальчик!» — восторгалась Алевтина Федоровна и прямо-таки не представляла, как бы она могла жить без него. Естественно, Чиж ничего не понимал в человечьих делах, а тем более в производственных конфликтах на ткацкой фабрике или профсоюзных заботах Некрячкиной, и все же нужное для себя, для своих отношений с ней, с «мамой», он схватывал безошибочно. Скажем, то, что обязан бояться и нелюбить Царицу или Ломиху, которая почему-то ненавидит его, Чижа, такого воспитанного и серьезного, а также его необыкновенную хозяйку. А он, Чиж, ей беспредельно предан и готов всегда защищать. Но почему-то она запрещает ему это делать, а требует, чтобы он оставался сдержанным и безразличным. Ему же чрезвычайно нелегко справляться со своим возмущением. Однако когда «мама» в их квартире начинала сама возмущаться Царицей-Ломихой, тут уж он не сдерживался и так сердито лаял, выплескивая свою обиду и гнев, что Алевтина Федоровна не могла нарадоваться. Она успокаивала его, и сама успокаивалась, и обязательно ласкала, гладила «своего Мальчика». А ласки Чиж, как всякое живое существо, обожал.

Вот и в этот вечер Алевтина Федоровна, опять возмущалась Царицей, и он чутко ловил каждое слово, чтобы правильно и вовремя выразить собственное возмущение.

Некрячкина раздраженно говорила:

— Ты только послушай, Мальчик, что она сегодня закатила! Видите ли, юбилей ей устраивай! Пятьдесят лет на фабрике проработала! И именно сегодня устраивай, потому что, говорит, в этот день я к станкам встала. Ты что, Мальчик, не понимаешь, о ком я говорю? — недоуменно спросила Алевтина Федоровна и даже пожала плечами. Чиж виновато вильнул хвостом и на всякий случай пару раз тявкнул: он все же не догадывался, о ком речь. — Да о Царице! — недовольно воскликнула Некрячкина, и Чиж обрадованно, сердито залаял.

— Ну так вот, — продолжала она, — понимаешь ли, новый директор, эта знаменитая Углова... — Песик виновато завилял хвостом, он еще не знал, как следует себя вести при упоминании нового имени: в голосе хозяйки вроде бы чувствовалось неодобрение, однако еще не было ни раздражения, ни сердитости, — ...вызывает меня к себе и заявляет: организуйте, мол, чествование по профсоюзной линии. Купите подарок, скажите подобающие слова, можете корреспондента пригласить, пусть напишет. Но, вообще-то, говорит, намекните прозрачно, что Ломовой пора уходить. Мол, уже нерентабельно эксплуатировать старое оборудование, начнем цех переоснащать. Нет, ты понимаешь, Мальчик? Это мне-то такое сказать Царице, мол, наработалась, уходи...

Чиж тут, понятно, возмущенно пролаял и даже вскочил, прошелся по ковру, потянулся, довольный, что не оплошал.

— И это мне, — возмущалась Некрячкина, — которую она ненавидит и презирает. Но сам понимаешь, не возражать же Угловой? Ну, собрала я в перерыве всю смену, поздравила, вручила чайный сервиз, все поаплодировали, а Царица... — «тяв! Тяв!» — ...губу прикусила, злая вся и молчит — ни слова благодарности! А тут к ней корреспондент из многотиражки: мол, Евдокия Васильевна, ваши планы на будущее? Ох, как она тут понесла, ух, как разошлась! Фурия прямо!

Чиж растерянно и осторожно посматривал на хозяйку из-за своих волокнистых косм: не мог сообразить, как поступать? А все потому, что Алевтина Федоровна вдруг с ужимками заливисто рассмеялась — «хиии‑иии...» И так искренне, с таким удовольствием — ничего не поймешь.

— Нет, Мальчик, ты представляешь, обо мне забыла и понесла на директоршу. Эта, кричит, дутая героиня, эта! — хиии‑иии... Ах, Мальчик, даже тебе неприлично произнести! В общем, разнесла директоршу в пух и прах — и с оскорблениями! Я еще, орала, поработаю, наша ткань Африке нужна, мы на всю планету наткем полотна! — хии‑иии...

— Корреспондент, такой совсем юный, остолбенел, зарделся, не знает, что и делать, а Царица... — «тяв! тяв!» — несет Углову и все ее новые порядки, что просто стыдно. А народ-то похихикивает: вишь ты, представление им устроила! А кто и поддакивает: мол, давай, Дуся! Правильно, давно пора заявить! А то, куда же мы? Вместе, что ли, со станками повыкидывают?

— Но тут я возмутилась, конечно, — строго произнесла Некрячкина и сжатой ладошкой мелко потрясла в воздухе. — Пристыдила Ломиху... — «тяв! тяв! тяв!» — Ну, она, естественно, на меня набросилась. А я хоть и привычная к ее грубостям, но тут не сдержалась: говорю, пора и честь знать! Не частная, говорю, это фабрика, Евдокия Васильевна, не твоя, а государственная. И государство само знает, как поступать. И если уволят тебя, говорю, то профсоюз не станет защищать. Тоже мне царица нашлась! — Чиж, весь сосредоточенный, напряженный, при последней резкой фразе разразился гневным лаем и быстро-быстро завилял хвостом, ожидая похвалы.

— Умница ты у меня, Мальчик, умница! — воскликнула Некрячкина; продолжала с ехидцей, даже злорадством: — А тут сама Углова является. Вся из себя этакая надменная, важная, в строгом костюме с депутатским значком, будто райкомовка, и таким ледяным тоном, что аж меня передернуло, заявляет Ломихе... — «Тяв, тяв», — вяло поддакнул Чиж. — ...мы, мол, хотели вас торжественно почествовать, а вы балаган устроили, допускаете оскорбления — видно, ей уже кто-то успел донести. Мы, говорит, намеревались вас с честью на пенсию проводить, а вы себя ведете по-хамски. Дуська остолбенела, бледная стала, глаза остекленели — от неожиданности, от натиска-то Угловой. А та, как ледяной водой из ушата, — вынуждена, мол, отстранить вас от работы и, вообще, оформляйтесь на пенсию. И ко мне: надеюсь, профсоюз не будет возражать? А если и будет — тоже фурия — то уволим по сокращению штатов и по возрасту. А в министерстве я объясню, меня поддержат.

— Ох, Мальчик, — испуганно продолжала Некрячкина, — что тут было! Наша-то Ломиха... — «Тяв, тяв», — осторожно пролаял Чиж, догадываясь, что на этот раз не осуждает ту «мама», — ...вся напряглась и на Углову грудью. Да знаешь ли ты, этакая, что за пятьдесят лет ни одного дня не было, чтобы я не перевыполнила норму? Когда еще ты, этакая, на свет не родилась, я уже здесь работала! Я уже стахановкой была! А ты, этакая, меня увольнять? Да я тебя с твоим министерством, это самое — такое! И дальше: да что у нас, справедливость отменили? Что у нас, не Советская власть уже? И такого еще накричала, ужас! А Углова пятится, зарделась от стыда, а потом развернулась, как солдат, и застучала каблуками прочь. А с Дуськой приступ сердечный, еле корвалолом отпоили...