— Кто же они-то? — поинтересовались мы.

— Да сыновья мои и дочери. Шестеро их у меня. Три сына и три дочери. Все в Москве живут. Богатые стали. Рояли да машины покупают, а отцу ничего. Вот подам на них в суд! — сердито пообещал Иван Сергеевич. Потом смягчился, вздохнул. — Однако же беда с русским человеком. Как в люди выбьется, обо всех забывает. И об отце родном! Разве так можно? — обратился к нам Иван Сергеевич. Черные угольки глаз блеснули слезой. — Я, бывалоча, сутки не сплю. А после второй войны с немцем я лодочником пристроился в «Созидателе». Отработаю — и за рыбой, а потом ночь обувку им шью и на продажу тоже, чтобы семью поддержать. А теперь не нужен. Нельзя так, не по совести жизнь ихняя.

Иван Сергеевич опять вздохнул. Подумав, продолжал:

— Вон взять одного Николая. На него у меня главная обида. Он в год зарплаты почти что семь тысяч получает. Да еще по заграницам ездит. Два языка знает. — Об этом Иван Сергеевич упомянул не без гордости. Но тут же осерчал: — А ежели я на него в суд?! Что ж тогда? Скажем, мне десять процентов присудят. Да я таких денег и в год не зарабатывал. Вон оно как! А он мне: отец, контраментируешь.

— Что-что? — переспросили мы, вновь услышав странное слово «контра-ментируешь». Старик так его и произносил, деля на две части и подчеркивая первую. Таким образом он переиначивал глагол «компрометировать».

— Ну, значит, стыдно ему за меня, — пояснил Иван Сергеевич. — Не хочет в родстве признаваться перед знакомыми.

— А кто же он у вас?

— Да откуда мне знать? — уклонился Иван Сергеевич. — Ба-аль-шой начальник. А поменьше когда был, так сюда приезжал, гостинцы привозил. Вот портфель свой оставил, плащ энтот, пинжак, новую шляпу купил. А как до генерала дошел, так — контраментируешь. Однако же не он все это, — вздохнул Иван Сергеевич, уже защищая сына, — жена его больно недружелюбна ко мне. Она-то и слово это придумала.

Дождь усиливался. С верховьев Волги плотной серой массой быстро надвигалась гроза. Непроницаемая серость уже охватывала широкий простор Иваньковского водохранилища, леса и поля левобережья. Иван Сергеевич коротко и тревожно взглянул на грозовое небо и торопливо стал стягивать шнуром портфель.

— Быстрей надоть под навес-то, — предупредил он.

Мы поспешили за ним на берег Волги, где на безлюдном пляже дома отдыха «Созидатель» был солярий — на железных столбах лежали крупные листы гофрированной черепицы, а под ними деревянные лежаки. Мы успели вовремя. Дождь полил вовсю. Темную клубящуюся массу, будто опустившуюся на самую землю, разрывали белые вспышки молний. Гром взрывался над головой, катился рядом, вокруг, как артиллерийский обстрел. Прибрежная вода кипела, пузырилась от стремительных густых струй. Казалось, мы попали в эпицентр небесного извержения. Но Иван Сергеевич оставался покорно-невозмутимым, и это успокаивало. Наконец и молнии засверкали впереди, и гром откатился туда же, став поглуше, а дождь все продолжал хлестать с еще большим остервенением. Но вот и он начал затихать, посветлела даль, та, откуда так быстро надвинулась стремительная августовская гроза.

— Скоро кончится, — равнодушно сказал старик.

Мы облегченно закурили, но от сырости курилось плохо.

— Вы, конечно, помните настоящую Волгу, до водохранилища? — спросил я.

— Как же?! — ответил Иван Сергеевич, и даже с обидой. Он стал вспоминать неторопливо и тихо.

Их деревня стояла на самом берегу Волги и в летнее время славилась рыбным промыслом, а в зимнее — сапожным мастерством. Летом, конечно, мужики не только рыбу ловили, но и справно крестьянствовали. Правда, землицы маловато было. А с осени, после Покрова́, большой деревенской артелью отправлялись на заработки — шили сапоги. В 1905 году, в январе, рассказывал Иван Сергеевич, даже оказались на Дворцовой площади в Петербурге.

— А как это случилось? Видят, народ валит, а впереди поп, и иконы несут. Ну, интересно нашим стало, и пошли. А на них как налетят казаки — и нагайками, и шашками плашмя. Со страху наши-то, деревенские, и не поняли, что в революцию попали, — тихо рассмеялся Иван Сергеевич.

Вот тогда, — продолжал он в задумчивости, — сказывали, что граф, из здешних он был, именье его на взгорье стояло, повыше от деревни Спуски — вон она по берегу виднеется... А тогда-то спусковские и не мечтали у воды оказаться. Так вот граф — запамятовал только: не то Баранов, не то Барановский, — план царю представил, чтобы Волгу вспять повернуть, к Москве. Сам-то он в Москве жил, и очень хотелось ему, сказывали, в самовар волжскую водицу заливать — ведь вкуснейший чай получается. Мы тогда только с Волги для чаю воду брали. Может, конечно, и врут, а причина сурьезная существовала, однако граф уж больно ученым был. В семнадцатом-то годе, когда именье разоряли, столько книг обнаружили — невидаль! Но, значит, план царю не пондравился, однако граф долго доказывал, до самого того момента, когда Вильгельм на Россию пошел...

Иван Сергеевич издалека подходил к ответу, отвлекался.

— Ну, в империалистическую войну, конечно, не до Волги стало. Вильгельм мечтал покорить Россию — тогда бы под немцем полсвета оказалось. Да‑а... Многих из наших, само собой, на войну призвали. Я тоже шибко просился — хотя бы сапоги шить, но из-за малолетства меня не взяли. Но вскорости всем война надоела, — просто заключил Иван Сергеевич.

Мой товарищ достал блокнот и попросил разрешения набросать портрет Ивана Сергеевича.

— А чего ж, рисуй, — с достоинством согласился старик и распрямился, приосанился. — Только потом отдашь. Я его Кольке пошлю. Пусть знает, что отец тоже важнейший человек.

Я вновь повторил вопрос о возникновении Иваньковского водохранилища. Но старик не торопился отвечать.

— В Волге-то много рыбы было, — сказал он, — и стерлядь, и судак, и щука. Помногу ловили и на торг везли. А уже не то, ушла рыба. — Помолчал, взглянул на меня задумчиво: — Любопытствуете, значит, как строили-то? А как? Сначала графский план обнаружили. Случилось это тогда, когда церкви закрывали, — в одной и нашли. Граф-то сам утек во Францию, а план свой на хранение в церковь отдал. Это в двадцать втором годе было, когда от Бога отлучали. Тогда-то и наткнулись. Я это время хорошо помню: у нас первенец родился, Николай, а крестить его негде — попов разогнали, церкви заколотили или под клубы произвели. Так Колька-то у нас и некрещеным остался, да и все другие — побоялись потом. А план-то, значит, новой власти пондравился. Однако только после колхозов к нему приступили.

А в колхоз нас в двадцать девятом годе объединяли, — продолжал Иван Сергеевич. — Много народу тогда разбежалось по городам. Разные причины гнали, кого классовые, а кого житейские — жить-то надо было! Ну, а как же? От головокружения налог даже на кур объявили! Как тут выживешь? Отец меня и благословил. Я в Тверь подался, Калинином-то мы ее не называли. Нанялся сапожничать, наших-то там, много обосновалось. Денежки да и продукты — а как же иначе? — слал в деревню. До середины тридцатых там жил, пока не заболел — туберкулез у меня обнаружили. Ну, я и вернулся к семье. Помирать, можно сказать, вернулся, ан вылечился. А тут как раз работы развернули, чтобы, значит, Волгу к Москве повернуть.

Да-а... — вздохнул Иван Сергеевич. — Когда мы поняли свою погибель, жизнь наша стала одним существованием. Ба-альшой начальник тогда всем командовал. Так и заявил: «Затопим вашу деревню! Вот те раз! Да-а... Фамилию запамятовал его — не то Павлицкий, не то Новицкий, но явно не из русских: и по виду, и по говору — шепелявил сильно. Очень суровый был мужчина — никогда не улыбнется. Рта, поверишь ли, вродя не было, губы тонюсенькие и сжатые крепко, как морщина. А нос большущий, с горбиной, и глаза огромные навыкат, как у совы. Посмотрит на тебя, а тебе страшно, хоть под лавку лезь. Но ко мне расположение имел. А все через Кольку-подлеца! — осерчал Иван Сергеевич. Помолчав, опять продолжал в тихой задумчивости: — Колька-то с малолетства к начальству тянулся. Таки вился около него, когда тот наезжал. А однажды он ему все наши рыбные места раскрыл, сукин сын. Оттого-то и благосклонство ко мне вышло. Ну, а мы — тю-тю, без рыбки остались. Не двинешь же туда, где начальство балуется. Я Кольке даже уши не надрал: не дай Господь начальник-то наш осерчает.