Мне пришлось срочно отправиться к Тимуру и просить его, как многолетнего «шефа села», проехаться со мной по проселкам, потому что мне просто необходимо было разобраться в знаменитой «орловской аренде». Он воспринял мою просьбу без энтузиазма, даже кисло, но обязанности «гостеприимного родственника» требовали поддержки; он надеялся, что начальник не даст согласия на его отсутствие на работе, но тот отчего-то отнесся благосклонно к моей просьбе. И вот — мы свернули с шоссе на проселок...

Деревенька открылась неожиданно — за поворотом у светлой березовой рощицы. У колодца на самой окраине вытягивал воду крепкий парень в полосатой тельняшке, в военном картузе с длинным козырьком, которые носят в палящих солнцем пустынях и высокогорьях наши солдаты и офицеры.

— А парень, видать, из «афганцев», — заметил, оживившись, дальний мой родственник. И пояснил: — Похоже, это одна из миниферм.

Старый бревенчатый дом, как бы вросший в землю, был обновлен: матово сверкала железная крыша, радостной голубизной по темени бревен выделялись резные наличники окон. Над избой на крепкой жерди высоко в небо возносилась телеантенна, а чуть пониже на дощатом кресте крепился ромб из проволоки для лучшего радиоприема. Прямо скажем, привычное информационное обеспечение нынешнего сельского жития.

Перед домом стоял легкоколесный «Владимирец» с тележкой — в тени трех старых вишен в палисаднике, отяжелевших от кроваво-красных плодов. А за домом виднелись корявоствольные яблони; их ветви уж совсем тяжело выгибались, увешанные крупными нежно-зелеными плодами. Дальше, как обычно, тянулся огород ровными рядами высокой, чуть пожухшей картофельной ботвы; и уж там, на дальних задворках, уверенно утвердилось белокирпичное длинное строение, совсем новенькое, где в вытоптанном загончике, огороженном березовыми жердями, сбилось в неутомимом движении поросячье поголовье, резко, недовольно похрюкивая, повизгивая.

Парень споро вытягивал ведра с водой — мускулы рук мощно вздувались; и одним махом, точно, выплескивал их в широкие жерла громоздких бидонов, установленных на крепкой железной тележке.

Мы подошли к колодцу. В этот жаркий день нам, к тому же, очень хотелось напиться студеной водицы.

— Пейте, не отравитесь, — усмехнулся парень в густые смоляные усы. Они делали его не старше, но суровее и, пожалуй, мужественнее. Он бросил на нас быстрый, резко схватывающий взгляд и отвернулся: мы были ему неинтересны. А он-то как раз нас привлекал!

— Наверное, вы арендатор? — затеял я разговор. — Скажите, дело надежное, выгодное?

— Если бы не так, не брался бы, — отвечал он кратко.

— Слушай, ты, наверное, в Афганистане служил? — напрямую и сразу на «ты» спросил мой компаньон и поводырь Тимур Николаевич.

— Было дело, — и долго, сумрачно смотрел на большеголового, рано облысевшего, в серебристом венце остаточных волос, изрядно тучного Анфилова, ожидая дальнейших расспросов. Но тот молчал, в свою очередь ожидая дальнейших пояснений. Наконец парень усмехнулся и спросил: — А вы воевали?

Это несколько ошарашило дальнего моего родственника, и прежде всего тем, что для парня он, похоже, был настолько пожилым, что вполне подходил под участника Великой Отечественной войны: Н‑да, быстро мы стареем на вечной «гонке плана». Смущаясь, Тимур отвечал:

— Не пришлось. Но оккупацию хорошо помню.

— Ну, это другое, — небрежно заметил парень.

— А ты долго там был?

— Четыре месяца. Но там достаточно и четырех дней. — Его карие, сумрачные глаза прошлись по нашим лицам, чего-то в них выглядывая.

— А вы местный? Из этой деревни? — вернулся я к более общим расспросам.

— Да, это — отцевский дом, — опять кратко и ясно ответил он.

— Вы у него один?

— Нет. Старший брат и сестры расселились по городам.

— Наверное, нелегкое дело аренда? Трудиться приходится, как говорится, не покладая рук? Так ведь? Вы чувствуете себя фермером?

— Нет, — отрезал он. — Аренда и есть аренда. — Но добавил, чуть смягчившись: — Может быть, полуфермером. Это так.

— А хотели бы быть настоящим фермером?

— Это чтобы земля и техника твои? И делай, что захочешь?

— Вот именно!

— Я бы, пожалуй, взялся, — подумав, признался он. — Но чтобы без обмана. Только так.

— Слушай, — не унимался Тимур Николаевич, — а погибшие тебе снятся? Вообще, Афганистан?

— Бывает... — Он запнулся. — Бывает, снятся.

— А какую бы вы хотели завести ферму? Свиноводческую? Или какую другую? — некстати продолжал я.

— Все будет зависеть от закона, — резонно ответил он.

— Слушай, — допытывался мой дальний родственник, — скажи мне: вот сейчас всюду — и в газетах, и даже на съезде депутатов — заявляют, мол, война в Афганистане была ошибкой. Наверное, это так. Но что ты, как участник, думаешь?

— Вообще-то, солдаты не должны думать. Они выполняют приказы. — И вдруг весь напрягся, прищурился: — А вот вы мне скажите: что, ребята зря погибли?

Мы молчали: ну, как скажешь — зря... Вспомнились юные лица, которые встретишь на всех российских кладбищах. Да разве только на российских?

— Значит, ошибка? — продолжал «афганец». — Значит, только маршалу Брежневу нужна была война? Чтобы стать победителем? Так, значит?

— Выходит, так, — устало вздохнул Тимур Николаевич и поспешно достал сигареты.

— Значит, зря погибли ребята? — настаивал парень.

— И-эх! — вырвалось у того.

— Я вот и думаю: надо знать виновных. А то вот снятся... — Он опустил голову. — И спрашивают... А‑а, забыть бы! — сквозь стиснутые зубы процедил он.

Мы опять молчали. Наконец я спросил:

— А отец вам помогает?

— Нет. Немощный уже, болезный. После смерти матери сильно сдал. Больше лечебными травками увлекается да два улья завел — пасеку! — усмехнулся скептически. Была его усмешка какая-то всезнающая, с каким-то мрачным превосходством, отчего и разговор с ним получался нелегкий, как бы придавленный. Неужели синдром Афганистана? То знание смерти в лицо в ломком юношеском возрасте, когда поспешно отвергаются превратности судьбы в суеверной надежде на счастливую звезду? Это отъединяет его от нас? От многих других? И даже от родного отца? И все же: что это такое? Надлом? Раннее старение души, испытавшей не раз испуг невозвратного?.. Не знаю. А парень в тельняшке военно-воздушного десантника, в зеленом картузе с «козырем» подтверждал мелькнувшие мысли.

— Что ж, — говорил он, — отец все пережил. По-честному. Мне, заявляет, ваших тысяч не надо. Мне ветеранской «пензии» хватает, как-нибудь доживу. Но в вашу аренду не верю. А вы старайтесь, раз возможность открылась...

Чувствовалось, что он наконец-то разоткровенничался. Но тут мы услышали возмущенный крик:

— Андрей, да сколько же тебя ждать?!

У дверей фермы стояла крепкая молодая женщина, подперев руками крутые бедра. Она явно сердилась. Андрей смутился.

— Иду! Иду! — крикнул он. И заторопился. — Виноват, значит, дела. Уборка у нас. Уж извините.

Мы распрощались.

Потом я часто вспоминал именно эту встречу, всматривался в нее с разных сторон — с одной, с другой, с третьей — «афганца» Андрея, не пожелавшего поселиться в городе возле старшего брата или сестер, вернувшегося в родной дом, к отцу. Надолго ли? Может быть, навсегда?.. А пока решившего хорошенько подзаработать «на аренде», вкалывая на «своей» свиноферме вместе с женой — за десятерых! Что ж, сил пока хватает...

Всматривался со стороны его отца, ветерана войны — той, справедливой, освободительной, — который не верит в аренду, потому что она ему, во-первых, не под силу, а во-вторых, по его опыту жизни, кампанейская, поверхностная, не затрагивающая основ крестьянского бытия, то есть вопроса о собственности, о земле — корневого вопроса, а без этой гарантии его уже никакими посулами не заманишь, никакими призывами не убедишь. Как и его старших детей...