— Ну, хватит вам, технические гении, — сказал Селезнев. — Давайте лучше поговорим о любви и ее особенностях.

Но Грише не хотелось говорить об особенностях любви.

— Много ты в ней понимаешь, — сказал он Селезневу.

— Чуть побольше, чем ты в торговле сувенирами! — сказал Селезнев.

— Ну-ну, ты потише, — остановил его Гриша. Ему всегда очень не нравилось, когда Селезнев заговаривал с ним об Ануке. Потому что Селезнев всегда будто на что-то намекает. Может, он ничего плохого и не думает, но все-таки это противно. Да и вообще, какое ему дело до Ануки?

— Бывайте! — сказал Гриша и развернул машину.

...У спортивной площадки Гриша затормозил. Подполковник Климашин в белой майке и синих гимнастических брюках тренировался на параллельных брусьях... «Ну и бицепсы себе накачал наш командир», — одобрительно подумал Гриша. Он сам когда-то мечтал иметь такие — это же красота, когда у тебя могучие бицепсы, но в один присест такие не приобретешь, а на большее тогда ни терпения, ни интереса не хватило.

— Может, разомнетесь со мной за компанию? — спросил у Яранцева командир.

— А мы уже сегодня разминались, товарищ подполковник. У нас все по норме.

— Все по норме, говорите? Ну-ну. Тогда, пожалуй, и мне хватит.

Подполковник обтер руки и шею полотенцем, натянул на себя синюю трикотажную рубаху и, присев на передок мотоциклетной коляски, спросил Яранцева:

— Бегает машина?

— Бегает, товарищ подполковник.

— Не думал, что будет тянуть старушка.

— Отлично тянет, товарищ подполковник.

— Из дому вам пишут, товарищ Яранцев? — спросил подполковник.

— Пишут. И мать пишет, и сестры, и даже племяшки. И они пишут, и я пишу.

— Это хорошо, — сказал подполковник. — Значит, дома все в порядке?

— Все в порядке, товарищ подполковник, — сказал Гриша и, почему-то решив, что подполковник сейчас обязательно спросит: «А у вас?», попытался опередить его.

— Я все время собираюсь поблагодарить вас, товарищ подполковник.

— Меня?! А разве вы не знаете, что у нас в армии другой порядок — старшие благодарят младших, а наоборот не принято.

— Я это знаю, товарищ подполковник, но тут случай особый... Я тогда на погрузке думал — упаду и уже не встану. А вы меня, можно сказать, из мертвых подняли.

— Так это ж, дорогой товарищ Яранцев, в порядке вещей. Я в своей жизни тоже не раз падал, и меня товарищи тоже не раз и не два из мертвых поднимали.

— Это, наверно, когда вы совсем молодым были, товарищ подполковник?

— И когда совсем молодым был, и когда постарше стал, — сказал подполковник. — Но чаще, конечно, когда я только службу начинал. Тогда многие мне помогали, а особенно крепко помог старшина Александр Хмара. Был он, надо сказать, человек строгий...

— И у нас старшина строгий. Спасу нет — такой строгий. Он, знаете, как за порядком следит...

Подполковник усмехнулся.

— Знаю, — сказал он Яранцеву. — Старшина у вас за порядком отлично следит. Но я сейчас о другом порядке говорю — не о том, что вокруг нас, а о том, что в нас самих... Старшина Хмара навел тогда порядок в моей душе... потому что я был тогда солдатом, если и не плохим, то... постойте, постойте, как вы однажды выразились? Ах да — растопыренный... Вот это верно, каким-то растопыренным я тогда был, нецелеустремленным. Помню, как-то вышли мы на учение... А это был первый для меня серьезный выход в горы. В настоящие горы — куда не каждый день люди ходят. Вот, если вы никуда не спешите, я могу рассказать.

— А куда мне спешить, товарищ подполковник?

...Разведчики лежали на обледенелой скале и смотрели вниз — на море, на сады, на вечнозеленый лес, над которым медленно плыло большое, позолоченное солнечными лучами облако.

Радист Егор Климашин впервые увидел с такой высоты этот раскинувшийся внизу прекрасный мир. И от этого Егор чувствовал, как всего его наполняет ранее неизведанная гордость. «А ведь дошел. Все-таки дошел».

Климашин включил рацию. И то, что станция его работала безотказно, и то, что удалось сразу отыскать в эфире рацию комбата, еще более увеличило ощущение гордости за себя. «Значит, могу».

— Пятнадцать часов тридцать пять минут, — диктовал Хмара. — Высота одна тысяча шестьсот. Держим под наблюдением тропу сержанта Алексеева.

— А кто он, этот сержант? — спросил радист.

— Был такой у нас в части герой, — ответил Хмара. — Но о нем позже. А сейчас нам нужно окопаться и замаскировать себя и рацию.

Сироткин наблюдал за тропой, а Хмара и Климашин ледорубами вырубали в обледеневшей скале окоп. У Егора сразу же пересохли губы, в горле появился жесткий и горький ком, стали слезиться глаза. В минуты отдыха он чувствовал, как неудержимо трясутся у него руки, но не в силах был преодолеть эту противную дрожь. А Хмара? Просто удивительно, что человек может так весело делать трудную и изнурительную работу. «Ведь вот шутит, смеется, — значит, есть таки люди, для которых, чем труднее, тем лучше. Такие умеют пересиливать трудности, а я...»

— Отдыхайте, отдыхайте, — говорил Хмара. — Я знаю, с непривычки эта работа — ух какая трудная. Вы на один взмах ледорубом затрачиваете силы столько, сколько я на двадцать. Вы сначала приглядитесь, как я это делаю. Вот смотрите: ударил легко, но ударил туда, куда нужно.

— Я понял, товарищ старшина, понял.

Климашин вскакивает. Ему кажется, что он проник наконец в тайну верного удара.

— Не так, товарищ Климашин. Еще раз поглядите, как я делаю.

...И еще вспомнилось Климашину. Вот идут они сквозь снежную бурю. Они идут, держась друг за друга: впереди, пригнувшись, упрямо шагает Хмара. «Куда он нас ведет? Куда он ведет, когда кругом этот дикий, злобный ветер и этот слепящий снег? Нету сил. Совсем нету сил. Тяжелая рация гнет к земле, и ветер гнет к земле. Но Хмара знает, куда ведет. Он сильный, он смелый, и я ему верю», — думал тогда Климашин.

Как сумел Хмара в такой кромешной тьме найти этот блиндаж? На то он и Хозяин гор — пришло в голову прозвище, которое дали Хмаре в части. За каменными стенами блиндажа завывает буря, но она уже теперь не страшна.

— По тропе Алексеева «противник» теперь не пройдет, — сказал Хмара товарищам. — Тропу завалило снегом, и капитан Иванов, командир роты «противника», конечно, поведет своих бойцов через перевал. Но перевал отсюда не виден. Тогда зачем же мы здесь? На что нашему комбату глаза, которые ничего не видят? Надо подняться выше, хотя бы еще метров на пятьсот. Но как подняться? Если в обход — нас обнаружит «противник». А отсюда — почти триста метров по отвесной обледеневшей скале. А с нами рация, — Хмара смотрит на Климашина и спрашивает прямо без обиняков:

— Сумеешь?

Климашин на мгновение представляет себе скалу, на которую надо подняться. У него перехватывает дыхание. Он силится что-то сказать, но не может. А Сироткин предлагает:

— Климашина оставим здесь, рацию возьму я. Мне и прежде приходилось работать на ней.

Климашин вспыхивает:

— Как тебе не стыдно, Сироткин! Я клянусь...

Хмара кладет руку на плечо радиста:

— Не надо клясться. Советский воин клянется всего один раз в жизни, но верен этой клятве до последнего вздоха. Вот так, как сержант Алексеев, чьим именем названа тропа... Тогда, в начале сорок третьего года, мы сражались здесь в горах.

— Вот почему вы так легко нашли этот блиндаж?

— Да, это старый блиндаж. Мы его сами строили, наше отделение. Командовал тогда им сержант Николай Алексеев. Тяжелое было то время. Фашисты по нескольку раз на день перли в атаки. Им тропа во как была нужна. Она, как вы знаете, ведет прямо к морю. А зима в тот год выдалась в горах лютая — жгучий мороз, снежные бури. И что ни день, что ни час — бой. Бойцов у нас становилось все меньше. И вот настал час — остались мы с сержантом Алексеевым вдвоем... А он в обе ноги ранен. Лежит в блиндаже, вот здесь, и молчит. А за стенами блиндажа — буря, в десять раз злее нынешней крутит. И стало мне так худо, так тоскливо, что не сдержался я и говорю Алексееву: