Григорий Иванович гордился своим «крестником» и искренне уважал его, потому что был непоколебимо уверен: на таких честных и скромных работягах, как Сорокин, только и держится наша земля. Капитан также уважал Григория Ивановича, верил ему и думал о нем то же самое. Но сейчас Сорокин, пожалуй, впервые позволил себе усомниться в правильности того, что сказал ему старшина Петров. «Ну чем это так не понравился Григорию Ивановичу лейтенант Громов? Старшине, пожалуй, хочется всех под одну гребенку постричь. Мягко выражаясь, это смахивает немного на солдафонство, но старику простительно: походишь столько лет в старшинах, и не то еще запоешь», — подумал Сорокин и, выслушав Григория Ивановича, спросил деликатно:

— А не кажется ли вам... что вы... ну как вам это сказать, несколько преувеличиваете опасность, угрожающую Громову?

Григорий Иванович испытующе посмотрел на Сорокина. «К чему клонит капитан? На какое преувеличение намекает?»

— Нет, я ничего не преувеличиваю, товарищ капитан.

— Видите ли, Григорий Иванович, Громов — личность не стандартная, не типовая, что ли... Это, на мой взгляд, натура яркая, вот и проявляет она себя несколько непривычными для вас красками.

Старшина усмехнулся не без горечи. «Всем хорош капитан, только вот в людях иногда по молодости ошибается. А это, пожалуй, самый большой недостаток молодости».

— Ну так пусть для людей проявляется, если он у вас такой, — сказал Григорий Иванович убежденно. — А если не для людей, тогда к чему все его краски.

— Ну что ж, — сказал Сорокин. — Если вы так думаете о Громове...

Вот и это нравится Григорию Ивановичу в «крестнике». От своего мнения ни за что не отступится, но и чужое мнение уважать умеет.

— ...Так вот, если вы считаете это нужным... займитесь Громовым, поговорите с ним.

— Что вы, товарищ капитан, неудобно это. Обидится еще. Скажет, авторитет его офицерский подрывают.

Сорокин покачал головой:

— Тогда я первый перестану его уважать. Вы у нас самый старый, самый заслуженный коммунист в полку. На месте Громова я бы гордился, что мной интересуется и занимается такой человек. Ведь, в сущности, в чем, на мой взгляд, основная беда Громова? Человек он, безусловно, способный, умный, образованный. А начитан так, что иной раз я просто завидую ему. Но опыта и знания жизни у него нет. Это точно. Да и откуда им быть у него? Со школьной скамьи прямо в военное училище, из училища — на взвод... Вот и помогите Громову. Это же первейший ваш долг, наиглавное ваше партийное поручение. Ну а я, как начальник Громова, как командир роты, сделаю вывод из нашего разговора. Договорились?

— Спасибо за уважение, Семен Гаврилович, — сказал старшина. Он был доволен новым партийным поручением. Никогда еще не было у него такой жадности к работе. К любой — только давайте. Потому что где-то в глубине души жил теперь ранее неведомый ему страх: а вдруг обойдут его, Григория Ивановича, делом. И не случайно, а по умыслу обойдут. «А что это значит? Это значит, намек тебе, дорогой Григорий Иванович, постарел, мол, братец, собирайся в отставку, не путайся под ногами. Хочешь, с почетом проводим тебя на покой, а не хочешь шума — тихонько уходи. Как душе твоей угодно... Душе моей? А ей не угодно... а ей не угодно уходить из жизни. Слышите?»

Поэтому обрадовался Григорий Иванович, когда Сорокин сказал: «Вот вам новое партийное поручение».

«Дело дают, — значит, живем!» И все-таки не удержался старшина, поворчал немного:

— Лучше бы поручили это, товарищ капитан, секретарю комсомола. Ему удобно, он офицер, да и не мешает ему вообще подзаняться офицерами-комсомольцами. А то они, пожалуй, вообразят, что, коли звездочки у них на погонах, так они на все сто процентов воспитаны.

Капитан понимающе улыбнулся: «Ворчи, ворчи, старшина, если тебе это доставляет удовольствие».

Но какое же это удовольствие, капитан? Горе это, а не удовольствие. Ворчит человек без надобности — первый признак — стареет. К старости мы все становимся ворчливыми. Факт.

Ну, пожалуй, на сегодня хватит, можно и отдохнуть. Намаялся старшина, набегался. И все же не утерпело его отцовское сердце, решил Григорий Иванович еще разок заглянуть в штаб полка. Может, в вечерней почте есть письмо от детей. Но письма ему и на этот раз не было. Должно быть, огорчение так явно отразилось на его лице, что дежурный писарь сочувственно улыбнулся ему и сказал то, что обычно говорят в таких случаях:

— А вы не волнуйтесь, товарищ старшина, пишут вам.

«Ну, конечно, пишут. Разве можно в этом сомневаться. Леша такой заботливый сын, он не захочет огорчать отца. Да, видно, занят сын по горло, и Катя занята. Ну ничего, скоро внук подрастет, вот и будет радовать деда своими милыми письмами. Только дожить бы до этого. Эх, только б дожить...»

Так уж повелось, что, когда в роте готовят к выпуску боевой листок или стенгазету, в ленинской комнате всегда многолюдно. Тут и редакторы, и военкоры, и просто любопытные. Последних, конечно, больше. Редакторы и военкоры сердятся, требуют, чтобы им не мешали, чтобы им наконец создали творческую обстановку, но на любопытных это мало действует, они не уходят. Им очень интересно, как делается стенгазета. Больше всего любопытных собралось около признанного ротного художника Вано Сехниашвили. Они неотрывно следят за его карандашом, и, когда со стороны посмотришь на поклонников Вано, впечатление создается такое, будто они убеждены, что из-под его карандаша обязательно возникнет какое-то чудо.

А разве это не чудо? Кажется, что всего лишь несколько раз провел Вано карандашом по бумаге, и вот уже на ней — до удивления знакомый всем человечек. Кого же это он так напоминает? И вдруг кто-то, заикаясь от удивления, воскликнул:

— Т-товарищи, да эт‑то же я!

...Ну и смеху же было. Карикатура, несмотря на протесты художника, пошла по рукам. Вернее, не карикатура, а дружеский шарж — художник подметил одну какую-то смешную сторону в характере своего хорошего, близкого товарища. И смешно это, и нужно надеяться, что не без пользы. Да так оно и должно быть. Когда человек сам вот так заразительно смеется над изображением своего недостатка, этому недостатку уже не долго жить.

Дружеский шарж Вано редколлегия приняла единодушно. И нужно сказать, что любопытные, или, как их назвал редактор стенгазеты Синцов, актив, оказали в этом случае явное давление на редколлегию. Но актив этот еще более горячо и решительно вмешался в дела редколлегии, когда она стала обсуждать заголовок для статьи секретаря комсомольской организации.

— Я думаю, лучше всего ее назвать так: «Наш солдатский подарок Родине», — предложил Сергей Бражников.

Многим этот заголовок понравился. Но неожиданно самый спокойный и тихий из актива, Андрей Микешин, вскинул голову и сказал:

— Не согласен!

— С чем не согласен? — спросил Сергей.

— А чем хвастаемся? Люди работают, и то не хвастаются... Вон у нас в совхозе какой урожай собрали, сроду такого не было... Жена пишет — день и ночь вкалывали. А мы с вами больше ложкой работаем, зато шумим...

— Загибаешь, Андрей Матвеевич. Значит, по-твоему, мы дармоеды-хлебоеды? — обиделся Катанчик.

— Помолчи...

— А чего ему молчать, — сказал Сергей. — Он правильно заметил... А вот ты, Андрей... Странное у тебя понятие о нашей службе.

— Не хуже твоего понимаю, товарищ Бражников. Только я в корень смотрю.

— Интересно, что же ты особое такое видишь? — спросил Сергей.

— Почему особое. Я этого не говорил. Думаешь, я не знаю, что служба наша не от баловства, а по нужде... Не будь у нас этих закордонных «приятелей»...

— Заокеанских, — поправил Геворк.

— Вообще-то они заокеанские, — согласился Микешин, — но у нас они здесь не далеко... Вот я и говорю... Если бы не они, то какого черта мы бы тут сидели. Как будто у нас других дел нет. Но раз нужно, сидим тут, долг свой выполняем. А вы говорите — подарок. Долг — это долг. И ничего больше. Верно я говорю, ребята?