То, что руководители страны доверяли сведениям НКВД, Рыбин объяснял тем, что «представленные в Политбюро документы на арестованных проходили по десять-пятнадцать инстанций. Над ними потели от тридцати до сорока должностных лиц». Однако высшие руководители страны не ограничивались лишь пассивным согласием с обвинениями НКВД, но и сами вносили посильную лепту в «разоблачение» «врагов народа». В своем письме в Комиссию партийного контроля Л. М. Каганович, в ответ на обвинение его в соучастии в репрессиях 1937—1938 годов, писал: «Подобные ошибки допускал, например, и Хрущев. Ведь большинство руководящих работников, члены бюро Московского комитета партии, райкомов и Моссовета, которые при руководстве Кагановича, когда он был секретарем МК, работали и здравствовали, были арестованы при руководстве МК Н. Хрущевым. Или, например, товарищи Микоян и Шверник. Ведь и они посылали в МГБ свои письма о согласии на арест не просто руководящих работников, но и членов Коллегии и своих замов, а иногда не просто о согласии, но и с просьбой арестовать, учитывая материалы МГБ, обвиняющие их».
Эти «заявки» на аресты не могли не оказывать влияния на Сталина. К тому же он, как и другие члены Политбюро, доверял материалам НКВД. Ссылаясь на рассказ Рыбина о том, как был репрессирован журналист М.Е. Кольцов, Д.Д. Волкогонов писал: «Когда Сталину устно доложили о «связях» М.Е. Кольцова с «иностранными разведками», он не придал вначале информации должного значения. У него в памяти была недавняя беседа с писателем, оставившая о нем неплохое впечатление. Но когда через месяц… ему положили папку с доносом, двумя свидетельствами близко знавших Кольцова лиц, Сталин велел дать ход этому сфабрикованному делу». Волкогонов замечал: «Сталин не допускал, что в письменных докладах его могут обманывать, вводить в заблуждение… Кстати, эту особенность Сталина во всем верить «бумаге» активно использовал Ежов, а позже Берия».
Следует учесть, что централизованная система управления, созданная Сталиным, предполагала достоверность информации, подготовленной профессионалами своего дела. Делая выбор между личным впечатлением и документом, подготовленным профессионалом, в пользу последнего, Сталин демонстрировал свое полное доверие к своим подчиненным. Однако если Сталин обнаруживал, что его доверием злоупотребляют, он был беспощаден. Генерал армии А. В. Хрулев вспоминал: «Сталин подписывал документы часто не читая, – это до тех пор, пока вы себя где-то не скомпрометировали. Все было построено на громадном доверии. Но стоило ему только (может быть, это чисто национальная черта) убедиться, что этот человек – мошенник, что он обманул, ловчит, – судьба такого работника была решена».
До поры до времени Сталин полностью доверял Ежову и представляемым им материалам. Нет сомнений в том, что Сталин и близкие к нему люди считали реальным антиправительственный заговор, а принятые против него меры правомерными. В беседах с Феликсом Чуевым В.М. Молотов говорил, что лишь разгром заговора спас Советскую власть. До глубокой старости он считал «Тухачевского очень опасным военным заговорщиком, которого в последний момент поймали. Если бы не поймали, было бы очень опасно… До 1935 года он побаивался и тянул, а начиная со второй половины 1936 года или, может быть, с конца 1936-го он торопил с переворотом». Беседуя с Ф. Чуевым в 1970 году, В.М. Молотов утверждал: «1937 год был необходим… Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. Ведь даже среди большевиков были и есть такие, которые хороши и преданны, когда все хорошо, когда стране и партии не грозит опасность. Но, если начнется что-нибудь, они дрогнут, переметнутся. Я не считаю, что реабилитация многих военных, репрессированных в 37-м, была правильной. Документы скрыты пока, со временем ясность будет внесена». Оправдывая жестокие репрессии, Молотов постоянно повторял: «Все было напряжено до крайности, и в этот период беспощадно надо было поступать. Я считаю, что это было оправдано».
В то же время нет никаких оснований считать, что победа противников Сталина, вне зависимости оттого, кто бы их возглавлял – троцкисты, Ягода, Тухачевский или иные люди, была бы менее кровавой, чем репрессии 1937—1938 годов. Не исключено, что жертв было бы даже больше. Ведь Сталин был популярнее любого политического деятеля страны, к этому времени он для многих стал почти живым богом. И попытка свергнуть его, арестовать, расстрелять его и членов правительства неизбежно вызвала бы такую волну яростного сопротивления, которая заставила бы противников Сталина прибегнуть к массовым кровавым репрессиям. В стране неизбежно были бы раскручены те же механизмы социального мщения, которые действовали в ходе ежовщины. Можно даже предположить, что значительная часть жертв ежовщины оказались бы жертвами и антисталинского террора просто потому, что эти люди занимали видное положение.
Однако трудно предположить, что свержение Сталина и его сторонников в тогдашней исторической обстановке позволило бы победителям сохранить советский строй. Сравнительно небольшая популярность оппонентов Сталина среди коммунистов способствовала бы падению престижа большевистской партии и Советской власти, а инерция политического взрыва могла бы смести всех тех, кто выступал за социалистические преобразования или хотя бы сотрудничал с советским строем. К власти пришли бы «бывшие», те, кто 20 лет жаждали политического и социального реванша и стояли в стороне от созидательной деятельности советского времени. Те, которые, как и во времена французской Реставрации, «ничего не забыли и ничему не научились». Как и во времена всяких реставраций, эти люди были больше способны мстить, чем созидать.
По мнению В. Резуна (Суворова), репрессии 1937—1938 годов были осуществлены Сталиным исключительно с целью избавиться от малокомпетентных руководителей и заменить их более образованными, более профессиональными. В своей книге «Очищение» он утверждает, что вследствие этих репрессий к руководству Красной Армией пришли более квалифицированные кадры, что версия о заговоре Тухачевского была сочинена Сталиным и подброшена в Западную Европу для того, чтобы убедительнее доказать вину военных, которых он пожелал устранить из-за их приверженности старым методам ведения войны. Эта версия неправомерно исходит из того, что Сталин не верил в виновность осужденных, и игнорирует то обстоятельство, что после репрессий во главе Красной Армии осталось немало людей, упорно отстаивавших устаревший опыт Гражданской войны. Кроме того, в ходе репрессий погибло немало высокопрофессиональных военных.
В то же время существует множество свидетельств того, что Сталин крайне неохотно соглашался на аресты людей, ценность которых для общества представлялась ему несомненной. В своих мемуарах Микоян рассказал о том, как отреагировал Сталин на обвинения в адрес Тевосяна: «Вот на Тевосяна материал представили, верно или неверно? Жалко, хороший работник»… Затем подумав, он предложил устроить очную ставку: «Ты участвуй в очной ставке, пускай Молотов еще будет, вот вам двоим поручается. А там будет еще присутствовать Ежов и еще работники ЧК».
Хотя в ходе очной ставки стало ясно, что обвинения против Тевосяна в том, что он был завербован в Германии Круппом, были вымышленными, Молотов сказал, что «здесь еще не все ясно», а «Ежов молчал». Заслушав Молотова и Микояна, Сталин вынес решение: «Не надо арестовывать Тевосяна, он очень хороший работник. Давайте сделаем так… Он тебе доверяет, – сказал он Микояну, – ты его хорошо знаешь. Ты вызови его и от имени ЦК поговори с ним. Скажи, что ЦК известно, что он завербован Круппом как немецкий агент. Все понимают, что человек против воли попадает в капкан, а потом за это цепляются, человека втягивают, хотя он и не хочет. Если он честно и откровенно признается и даст слово, что будет работать по совести, ЦК простит ему, ничего не будет делать, не будет наказывать».
Микоян в точности выполнил указания Сталина, и обвинения в шпионаже в пользу Германии потрясли Тевосяна. Он доказывал свою невиновность, а Микоян передал разговор Сталину. По словам Микояна, «Сталин убедился, что это так и есть, и успокоился».
