Геля натянула одеяло до подбородка. Лежала в тишине. Прекратились даже мамины обычные телефонные разговоры. Геля вдруг вполне реально ощутила одиночество и примитивную зависть к Кате Мартыновой, к мальчишескому братству, которое Катю постоянно окружало.

Геля вытянула ногу из-под одеяла и, как делала еще в детстве, надавила ногой на кнопку выключателя настольной лампы.

Рюрик и Леня шли по бульвару к Никитским воротам.

— Рюрик, ты действительно хочешь устроить шествие, карнавал?

— А что? Я такой. Васю Мезенцева подключу. Он тоже мальчик-хулиган.

— Ты и Волкова сделаешь хулиганом.

— Разум к чувствам свести должно и с ним соединить, чтобы он в страсти воспламенился. — Рюрик поддел Леню под мышки. Леня от неожиданности подпрыгнул посредине бульвара на удивление прохожим. — Любовь есть склонность духа к другому кому. А ты сидишь, как дрова.

— Где?

— В редакции, напротив Зинаиды. Февралик пугливый. Ты ведь в феврале родился?

— Ну тебя!

Когда пришли к Никитским воротам, Рюрик и Леня немного постояли в садике перед храмом. Рюрик приспустил на глаза шапку, чтобы, как он сказал, отодвинуться от окружающей современности, покачивал удовлетворенно головой.

— Выразительное место. Вот бы где сыграть. На фоне деревьев, храма. Волков появляется из гущи карнавала на лошади, потом соскакивает, и начинается спектакль у древних стен. Люди полезли на крыши автобусов и троллейбусов. Усеяли балконы домов. Запрудили улицы..

— Рюрик, остынь.

— Мне ль удержать свой шаг перед угрозой тщетной. Мне ль славой пренебречь, свернуть с тропы победной!

— С тобой страшно.

— А ты не пужайся. Стой разинув рот.

— Я готов славой пренебречь.

— Не отпущу, не ной. Иди торгуй пончиками. Это не страшно.

— У меня газета на руках.

— Не с тем автором работаю. Надо было ориентироваться на Лощина, уголовничка с отмычкой.

— Вот-вот. Ориентируйся.

— Знаешь, что я прочел в тетради старика Нифонтова? Вино должно быть хорошо сложенным. Спектакль разве не складывается, как вино? Из фрагментов, частей, мизансцен. Сложится, будет гармоничным, даже третий акт. Большинство лучших вин получается не от одного сорта винограда, а из сочетания сортов винограда. В мадере их пятнадцать. А? Ленчик? Везет тому, кто сам везет!

От Никитских ворот они двинулись по направлению к Литературному клубу.

— Мы не должны терпеть великого несчастья, Леонид. Было бы несправедливо. Хотя все бывает. Царь Алексей Михайлович платил комедиантам по грошу в день.

— Царь Петр подарил одному актеру свою шпагу.

— Так вот, вперед, Ленчик, за шпагой!

У клуба они встретили Лощина: он только что вышел из дверей, застегнутый на все пуговицы, деловой, аккуратный. Рюрик подошел к нему и что-то сказал в самое ухо. Лощин быстро повернулся и пошел от Рюрика. Потом, сверкнув очками, крикнул высоким, почти женским голосом:

— Шиза!

— Что ты ему сказал? Пригласил в соавторы?

— Так… мое обычное дюле.

Лощин шел, постепенно успокаиваясь. Что это с ним опять — он должен научиться воспринимать Рюрика. Он еще обыграет этих летописцев, сомкнет челюсти. Сам Цезарь присваивал себе чужое, подписывал своим именем! Они думают, что опрокинули его повозку, как бы не так! И не надо нервничать впредь ни при каких обстоятельствах. Глупо выглядит это.

У дежурного администратора Рюрик спросил об Астахове, здесь ли он. Сегодня Астахов дежурный член правления.

— Принимает с двух часов.

— Меня он примет сейчас.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся администратор.

— Конечно. Я из династии Рюриков. Но знаете, чего мне не хватает? — Рюрик доверительно склонился к администратору: — Нулей в зарплате.

Астахов принял Рюрика и Леню, хотя он и был занят: через несколько минут должно было начаться совещание — отчет кафедры творчества Литинститута.

— Буду краток, Лев Иванович.

— Да. Пожалуйста.

— Позвоните в Моссовет. Потопчите почву.

— Зачем?

— Как зачем? Вы мою идею знаете? Поддержите!

— Вы что, уже и в Моссовете были?

— Челобитную подал. Пяток улиц прошу и площадь.

— Рюрик, вы опасный человек. Экстремист.

— Они тоже почему-то так считают.

— Почему-то?

— Да, почему-то.

— Рюрик, не валяйте дурака! Карнавал требует большой и серьезной подготовки. Вы лучше меня понимаете. Погу́бите пьесу! — Астахов рассердился.

— Лев Иванович, а у Мейерхольда — массовое действо, участвуют все присутствующие. «Земля дыбом».

— Леня, а вы что молчите? — вместо ответа Рюрику Астахов обратился к Лене.

— Я?.. — Леня пожал плечами. Он был согласен с Астаховым, но признаться в этом боялся: Рюрик — друг, да и жить еще хочется.

— Леня, вы же разумный человек.

— Он все, все соображает, Лев Иванович.

— Он-то соображает, а вы?

— Карнавал может решить проблему третьего акта. Извечную проблему теории драматургии. Вы же этим озабочены на всех драматургических совещаниях. Мы начинаем спектакль обычно, а кончаем конем! Горожане ликуют, море удовольствия. Многие дети впервые видят живую лошадь! Возьмем всех на вилку!

— Рюрик!

— И драматургия спасена.

— Рюрик, вы…

— Шиза.

— Гм.

— Это не вы сказали, Лев Иванович, это я сам сказал. — Рюрик помахал рукавами своей блузы. — Пора умолкнуть и уходить, ибо умолчанием называется неоконченный разум в слове. Жаль, что товарищ Мейерхольд многое сделал до меня.

Рюрик и Леня вышли из кабинета Астахова. Рюрик тут же потащил Леню в кофейный зал — вдруг там Мезенцев. Мезенцева не было. В кофейном зале сидела Надежда Чарушина в шевровой юбке и в почти мужской рубашке. На шее — легкий шарфик с брошью работы палехских мастеров. Рядом с ней сидела жена Буркова Людмила Александровна в костюме цвета давно завядшей герани и в огромном, отстающем от шеи, полосатом галстуке. В смысле одежды Людмила Александровна виртуоз похлестче, чем Пытель. Бурков, очевидно, где-нибудь занят в клубе, и Людмила Александровна сидит, ждет его: любимое занятие некоторых жен — караулить мужей.

Чарушина, как правило, проводит время в клубе в маленькой угловой гостиной на втором этаже. Нравилось писать в этой гостиной стихи. Днем — угловая гостиная всегда свободна, вечером — в ней проводятся заседания, творческие встречи. Надежда любила клуб. Ей хорошо здесь писалось в привычном, устоявшемся для нее ритме. Я руку протяну, чтобы нащупать нужную строфу. В лице моем рассвет, а значит, и строфы рожденье. Я зачерпну поток стиха — не мучь меня, мое стихотворенье. Самое трудное добиться соответствия, соответствия между тобой и словом, твоим будущим стихом. Мы вместе на снег глядели, потом ты сказал: «Прощай!» Дано ли мне будет найти смешливые щеки мои в этом белом пейзаже лжи.

В привычной гостиной Чарушина добивается соответствия, как ей кажется, находит «цветущую провинцию своего поэтического царства». Испытывает счастье. Она дома здесь, в своем царстве.

Чувство дома, своего поэтического царства, все и решает, предопределяет. Если это чувство потеряно — потеряна удача, гармония формул и звуков, гадательность.

Потом Чарушина спускается из угловой гостиной в кофейный зал пить кофе. Завершение ее рабочего дня. Последние с кем-нибудь беседы, последние встречи, последняя выкуренная сигарета. Может быть, дорогу преградит Вадим Ситников. Чарушиной он необходим, необходима его язвительность. Его слова всегда заставляют задуматься, проверить написанное. Вадим часто обижает, но он всегда настораживает. В его душевной разорванности, потерянности, одичалости скрываются странные истины, пугающие многих. Пугает Ситников специально, защищается от окружающих, от повседневности. Чарушина его никогда не пугается. И он это знает. Бывает с Чарушиной, чаще чем с другими, естественным, нормальным.

— Надя, — обратился Рюрик к Чарушиной, — влюбите в себя гражданина по имени Виталий Лощин.

— Зачем? — Чарушина не спеша курила сигарету.