Перед Алёшей как бы открылся кусочек человеческой жизни, с её борьбою, любовью, ненавистью, радостями, горем. Алёша понял, как тесно переплетены между собой и жизнь старой женщины, до последних дней учившей людей правде, и судьба маленького мальчишки, пробиравшегося зимними вечерами знакомой тропой через озеро; и недобрая участь старика, сознающего, что дети и внуки растут совсем не такими, как ему бы хотелось… И Алёша почувствовал, что самое удивительное — не зимние следы. В конце концов, это просто загадка природы, не больше. И если она ещё не разгадана, то её всё равно разгадают.

А самое удивительное — это следы человека. Вот человек умер, а всё сделанное им продолжает жить, и не исчезает тропа к его дому, и вырастают из его учеников настоящие, хорошие люди…

— Долго будете гулять? — спросил старик.

Ему, вероятно, не терпелось приняться за ловлю, и он никак не мог дождаться, когда Алёша уйдёт.

Алёша повернулся и зашагал прочь.

Уже вставало лёгкое, чистое солнце. Ветер сбавил силу и налетал на сосны порывами всё реже и реже. Скоро он стихнет совсем.

Но Алёше не очень хотелось заканчивать свой этюд.

Совсем другие мысли и чувства вызывали в нём теперь и эта спящая вода, и сосны, и далёкий берег с одиноким домом…

На середину озера выплыла лодка. Старик, сутулясь, грёб резкими рывками, вёсла торопливо били по воде, словно старались перепахать узкую серебристую тропу. А она опять незаметно смыкалась за лодкой, поднимаясь из-под воды.

Никита просыпается оттого, что кто-то осторожно тянет его за руку. Возле постели стоит Гайда Звирбуле, отрядная вожатая. Видно, что она сама едва успела встать и умыться, — лицо у неё горит прохладным румянцем, ресницы слиплись, на жёлтых волосах — тёмные мокрые прядки.

— Вставай! — шёпотом говорит Гайда. — Слышишь? Забыл, что сегодня твоё дежурство?

Никита вскакивает с постели. Нет, он, конечно, не забыл. Просто утренний сон самый крепкий, и трудно его стряхнуть с себя в один миг. Но сейчас Никита уже проснулся окончательно.

— Гайда! — тоже шёпотом говорит он, чтобы не разбудить ребят. — Вы принесите, пожалуйста, горн из пионеркомнаты. А я сбегаю на речку, окунусь и как раз успею к подъёму. Я быстренько!

Никита хватает полотенце и выбегает за двери.

Сырые ступеньки крыльца стучат под его ногами. Они шершавые и холодные. Холоден и крупный песок на дорожке. Никита зябко поёживается и ступает на одних носках. Это очень приятно — идти босиком и поёживаться от утреннего холодка.

Ночью над лагерем пробушевал грозовой дождь. Теперь тучи уплыли, в белёсом небе встаёт солнце, но следы дождя ещё видны повсюду. Черепичные крыши лагерных домиков блестят. Над ними дрожит, курится парок. Стволы у деревьев намокли и потемнели с одной стороны. Наверно, дождь был косой.

Кусты акаций, растущих вдоль дорожки, тоже намокли. На каждом листе, сложенном лодочкой, лежит большая изморозно-белая капля. Порою она скатывается вниз. Тогда, на лету, капля вспыхивает радужным огоньком и гаснет, едва коснувшись земли.

Но самое главное — воздух. Он до блеска промыт дождём. Он свеж и пахуч. Кажется, что упругими, холодными глотками он вливается в горло.

«Наверно, такой воздух можно пить», — думает Никита. Он втягивает в себя глоток и чувствует, как ширится грудь и начинают подрагивать мускулы на руках.

Никита подпрыгивает и бежит по дорожке. Ветер надувает его белую майку. Она смешно похлопывает за спиной.

Впереди разворачивается просторное поле лагерной линейки, показываются трибуны, пологий речной берег. До него уже близко.

И вдруг Никита останавливается.

Он смотрит на поле.

На середине его вкопана в землю высокая мачта. Каждое утро во время линейки на мачте поднимают флаг пионерского лагеря.

Но сейчас флага нет. Нет даже верёвки, на которой он крепится.

Никита смотрит на мачту и подходит поближе. Флаг лежит на земле, намокший и грязный. Подле валяется верёвка. Конец у неё размочален.

Никита смотрит и понимает теперь, что случилось.

Грозовой ливень намочил полотнище, оно стало тяжёлым; потом налетел ветер, он накинулся на приспущенный флаг и стал рвать его, и верёвка не выдержала. Теперь флаг лежит на земле…

Но ведь пройдёт немного времени, лагерь проснётся и оживёт. Пионерские отряды выстроятся на линейку. Никита сегодня — дежурный горнист. Он должен будет встать у мачты и сыграть сигнал: «Флаг поднять», и по этому сигналу широкое полотнище должно всплыть в небо над лагерем. Но оно не всплывёт, потому что мокрый флаг лежит теперь на земле…

Никита оборачивается и смотрит на лагерь. Там ещё тишина. Пустынны дорожки, и окна в домиках задёрнуты занавесками. Может, времени ещё хватит?

Никита поспешно скатывает флаг.

Он берёт его на руки и, приседая, бежит к речке. На мостках опускает флаг в воду, расправляет его и полощет, и вода быстро смывает песок и землю. Отжав полотнище, Никита возвращается к мачте.

Теперь надо закрепить верёвку.

Никита подходит к мачте и смотрит вверх. Мачта выкрашена белой краской. Краска мокрая и скользкая от дождя. У вершины мачта кажется совсем тоненькой, она качается, как хлыстик. И там, на самом конце её, еле виднеется крохотное колёсико, через которое должна пройти верёвка.

Никита засовывает конец верёвки за трусы. Так будет удобнее. Он обхватывает мачту руками и начинает лезть вверх.

Майка на животе сразу становится мокрой. У Никиты скользят руки, лезть надо очень осторожно, чтобы не сорваться и не съехать вниз. Никита перехватывает руками, подтягивается и так — сантиметр за сантиметром — поднимается кверху.

На середине мачты он немножко отдыхает. Он поворачивает голову и окидывает взглядом лагерь. Там по-прежнему пусто, Никита улыбается; теперь он уверен, что поспеет закрепить флаг и вернуться вовремя.

Вторую половину пути лезть труднее. Мачта здесь тонка, она качается и опасно поскрипывает. Никита боится смотреть вниз. У него кружится голова.

Наконец он достигает верхушки мачты. Верхушка прикрыта деревянным грибком. На грибке и привинчено колёсико, до блеска натёртое верёвкой.

Никита хватается одной рукой за грибок, а вторую руку отводит за спину, чтобы взять верёвку.

Пальцы его хватают воздух.

За резинкой трусов верёвки нет.

Противный холодок появляется у Никиты в груди. Он смотрит вниз. Верёвка лежит у основания мачты, еле видимая в траве. Он не заметил, когда она успела выскользнуть.

Никита прислоняется головой к холодной мачте и несколько минут не двигается, пережидая, пока пропадёт тошнотворная слабость.

Из-за гряды холмов, с далёкой реки доносится тягучий пароходный гудок. Чтобы отвлечься, Никита представляет себе, как выглядит этот пароход.

Крутобокий, с оттянутой назад трубой, быстро идёт он против течения. Рассыпчато звенят зелёные волны, рокочут машины, на корме плещет под ветром флаг… Флаг…

Никита спускается вниз.

Он берёт верёвку, привязывает её к руке узлом и пробует, прочно ли она держится. Теперь она держится прочно.

Приоткрыв рот, чтобы легче дышалось, Никита опять обхватывает мачту и опять начинает влезать.

Ему кажется, что сейчас он уже не сможет добраться до вершины. Руки стали тяжёлыми, их трудно отрывать от мачты, словно она сделалась клейкой. В носу щекочет противный запах краски.

Теперь Никита отдыхает чаще; он считает остановки и всё время думает, что ошибается. По счёту их мало, а кажется, что их было не один десяток.

А впереди ещё длинный путь. Гладкая, скользкая, мачта уходит ввысь, и нет на ней ни сучка, ни зарубинки, ни отметки. Никита смотрит и не может определить, сколько ещё осталось лезть: может, полтора метра, а может, три, пять… Он опускает голову и больше не смотрит вверх. Он совсем закрывает глаза. Руки и ноги у него теперь движутся сами собой, и он вряд ли понимает, что продолжает лезть.