Проснулся он за полночь от грохота водяных брызг и тупых подземных толчков, сотрясавших дом. Электричество не горело, и в сумраке резко выделялся голубой квадрат окна. Свет за окном был какой-то пляшущий, судорожный. Тимка не сразу понял, что это вспыхивают молнии. Мокрая занавеска трепыхалась на окне, то взлетая, то распластываясь и прилипая к наличникам. На миг открывалось клубящееся небо, всё в извилистых огневых трещинах, а потом ливень распрямлял занавеску, и она казалась очень толстой, свитой из прозрачных верёвок.

Мать в ночной рубашке стояла у окна, лицо и руки у неё были мокры от брызг.

— Надо бы помочь хозяевам, но я боюсь, — говорила она. — Я и дома-то грозы боялась…

Тимка спрыгнул с раскладушки, выглянул наружу.

Весь дворик возле дома и ступеньки к саду были затоплены. Грязный пенный поток наискось рушился вниз по горе, таща за собой камни и образуя воронки вокруг древесных стволов. Струи ливня были похожи на стебли гигантских трав, они стояли сплошной зарослью, и казалось, что если захочешь пройти, то придётся их раздвигать руками.

Во дворе около забора метались какие-то фигуры. Тимка узнал отца Жени, одетого в плащ с капюшоном, почти закрывающим лицо. Рядом что-то делали два парня, наверное, постояльцы, а у самого забора, в брызжущем водовороте, стояла Женя с доской в руках. На ней не было ничего, кроме трусов и лифчика, и мокрая спина её и плечи отливали металлически-тёмным блеском.

— Мам, я пойду! — кивнул Тимка и, не дожидаясь ответа, выскочил за двери.

Когда он ступил босыми ногами в поток, то едва устоял. Что-то больно ударило по коленке, ещё раз, ещё… Это вода тащила камни, и они колотили по ногам.

Ливень был тёплый, и ночь была тоже тёплая, душная, но, оттого что кругом так грохотало, свистело, выло, Тимка невольно сжался, его затрясла дрожь. Стиснув зубы, качаясь, он добрёл всё-таки до забора и заставил себя шагнуть в кипящий водоворот.

Женя повернула к нему грязное хохочущее лицо с царапиной на щеке:

— Ага!.. Молодец, давай!.. Доску к забору… Чтоб вода… Держись за меня!

Устоять здесь было почти невозможно, и они прижались плечом друг к дружке и вместе стали подпихивать вздрагивающую непослушную доску.

Несколько таких досок уже было закреплено, оставалось перекрыть небольшой участок, чтоб вода повернула в сторону.

— Чуть поленницу… не унесло!.. — кричала Женя. — Едва успели… А тут забор… и мостик… Ух, бьёт!..

Тимка не понимал, чему она радуется: тому ли, что пока удалось отстоять и поленницу и забор с мостиком, или тому, что Жене попросту нравится эта сумасшедшая борьба с её грохотом и криками — сейчас кричал даже отец, сипло и тонко, как женщина.

Они протолкнули между кольев одну доску, вторую, а потом весь длинный забор — качнулся и очень медленно, сопротивляясь натиску, стал валиться прямо на них.

От неожиданности Тимка выпустил руку Жени, хотел отпрыгнуть, его сбило с ног и потащило вниз. Он только успел увидеть, как Женя, подняв доску наперевес, рванулась к падавшему забору.

Спасло Тимку старое грушевое дерево; что-то толкнуло в плечо, Тимка понял — можно схватиться, и, обдирая ладони, уцепился за кривую ветку.

Придя в себя, он увидел, что забор хоть и накренился, но всё же стоит. Женя успела подпереть его доской и сейчас вместе с двумя пареньками укрепляла добавочные подпорки.

Тимка охнул сквозь зубы — ныло плечо, — стёр со лба щекочущую пену и опять пошёл к Жене. Та по-прежнему смеялась, на тёмном лице белели оскаленные зубы.

— Ловко, а? — закричала она Тимке. — Ты живой?

— Живой.

— Давай ещё немножко!..

И они вновь стали подпихивать доски, уже вчетвером, и наконец-таки заткнули прореху. Внезапно водоворот утих, начал оседать книзу, мутный поток свернул с дороги и загрохотал уже где-то вдали, ломая кусты на обочинах.

Во дворе проглянула земля и бетонные ступени с наносами глины. Рваная простыня пены уползала вниз, к саду. Сделалось тише, даже ливень как будто ослаб.

И тут из сада, из дымящейся его темноты, долетел глухой и сдавленный стон.

Тимка испуганно обернулся:

— Что это?

— Салют, — сказала Женя, надув оцарапанную щёку и трогая пальцем. — Я его забыла отвязать. Совсем забыла.

Тимка торопливо зашлёпал по грязи, прошёл меж деревьев. Впереди тонко и зло блеснула обвисшая проволока, убегая во тьму.

Пёс лежал, полузанесённый грязью и щебнем. Голова его была задрана и казалась худой и длинной. Слипшийся клок шерсти, как заноза, торчал под глазом.

Вся земля вокруг была взрыта, валялись обломки камней, размочаленные поленья, щепки.

Видимо, здесь поток бушевал сильнее всего.

А собачья цепь запуталась вокруг ствола, закрутилась, и Салют не смог отсюда уйти.

— Ах, как жалко! — подойдя, вздохнула Женя. — Тридцать рублей мы за него уплатили… Да теперь и не достанешь такого щенка. Может, ещё поправится? — Она отстранила Тимку и шагнула вперёд. — Салют! — Опять голос ударил, как хлыстик. — Встать!

Голова пса качнулась, всё тело дрогнуло, словно пронизанное током. Заскребли лапы, как-то странно сгибаясь, и вот он весь натужно, мучительно медленно попробовал встать, выбраться из грязи, словно заранее чувствуя, что это безнадёжно, невыполнимо, и всё-таки стараясь из последних сил. Видеть это было страшно.

— Да, плохо… — сказала Женя. — Наверное, лапы сломаны. Очень жалко!.. Надо же… И как я не вспомнила! Оставь его, Тима.

А Тимка, не помня себя, подбежал к Салюту, стал на колени и пляшущими пальцами начал отстёгивать ошейник. Словно что-то оборвалось у него внутри, обрушилось, и, уже не ощущая ничего, кроме свободы и накатывающей ярости, он поднял лицо и почти с наслаждением сказал Жене:

— Ну и дрянь же ты!.. Ну и гадина же ты!

А она стояла перед ним в мокрых трусах и грязном лифчике, с оцарапанной щекой, с волосами, нелепо торчащими в разные стороны, измазанная и всё-таки красивая и продолжала улыбаться, и глаза её были ясны и безмятежны, как у ребёнка.

Летнюю практику Алёша Бакшеев захотел провести в одиночку. Друзья студенты уговаривали его побывать на Волго-Доне, в Казахстане, в Крыму — он отказался.

Едва наступила весна, как с рюкзаком за спиной и складным мольбертом Алёша уехал из города.

Он мечтал побродить по земле наугад, без планов и маршрутов. Он слезет ночью на каком-нибудь полустанке, послушает, как прощально гудит исчезающий вдали поезд, и пойдёт куда глядят глаза.

Будет шагать просёлочными дорогами, ночевать в маленьких северных деревушках, плыть на, лодке по безымянным речкам, заросшим чёрной ольхой и крушиной. Он любит природу, чувствует её притягательную силу и попробует передать на холсте чистые и негромкие краски родных просторов.

Всё получилось так, как он хотел.

В первой же деревне, раскинувшейся над берегом реки, Алёша купил лодку, погрузил в неё вещи и тронулся в путь.

Он ожидал, что увидит много замечательного. Но всё-таки восхищался, не переставая, — такие тут были места…

За каждым поворотом, за каждой речной излучиной открывался иной, удивительный мир.

Неожиданно вставала перед Алёшей стена тёмного бора. Голубые стволы елей мерцали в сумраке, словно столбы дыма. Над сырыми мхами поднимался зеленоватый пар; от него еле заметно раскачивались пепельные бороды лишайников, свисающие с лап. Было так тихо, что слышался шорох осыпающейся хвои.

Затем впереди распахивался широкий речной плёс. На перекатах вода перемывала текучее солнечное золото. Неразвернувшиеся листья водяных трав, точно свечи, стояли у береговых осыпей. Ударяла рыба, и ленивые оловянные круги долго вспухали на зеркале заводей.

Алёша думал, что можно целую жизнь изображать эту красоту, и всё-таки целой жизни не хватит, чтобы хоть малую часть её донести до людей.