Он много работал; этюды появлялись один за другим. Но пока Алёша ещё не был ими доволен. Рука, правда, избавилась от скованности, мазки стали шире, сочнее, а вот передать то общее, неповторимое настроение, которое вызывала натура, — не удавалось. Всё же Алёша надеялся, что в конце концов осилит и эту самую нелёгкую задачу.

Как-то на вечерней заре он выбрался к небольшому лесному озеру.

Дул ветер.

Гудели корабельные сосны, дрожа сбитыми набок ветвями. Будто выстреленные, косо летели зелёные шишки. Иногда под землёй глухо раздавался удар, — это лопался натянутый, как струна, гибкий древесный корень.

И только озеро оставалось спокойным. В глубокой низине поблёскивала его застывшая вода, похожая на чёрную смальту.

Ни свет холодной зари, ни лес на берегах не отражались в озере. Вода дремала, как в колодце. И лишь слабая, отливавшая ртутным серебром дорожка — то ли отблеск вечерних облаков, то ли узкая полоса тумана — пересекала озеро из края в край.

Алёше это место показалось интересным. Он подумал, что никто ещё не изображал неподвижную гладь воды, окружённую бушующим лесом. Если назавтра будет опять ветреный день, — можно написать такой этюд.

Невдалеке, от устья реки виднелось несколько изб. Алёша решил попроситься на ночлег, а утром опять прийти на озеро.

Хозяин — сутулый, плешивый старик, похожий на ворона, — провёл его в летнюю половину избы. Принёс табуретку, застелил деревянную глубокую, как телега, кровать. Он был, очевидно, глуховат, потому что разговаривал громко, почти кричал, каждую фразу начиная с дребезжащего баса и заканчивая визгливым тенорком.

— Уж будьте добры, денежки-то сичас! — сказал он, улыбаясь, и за дверями долго, свистящим шёпотом пересчитывал Алёшины рубли.

Засыпая, Алёша слышал, как старик сердито кричал кому-то в сенях, наверное внуку:

— Жрать, так домой бегаишь? Чтобы завтра у меня на базар!

— Не стану я вашей рыбой торговать! — так же сердито отвечал мальчишеский голос, казавшийся очень красивым рядом со срывающимся басом старика.

— Стане-ешь! Гляди-ко, волю взял! Жалко, стервец, твоей Марьи Фёдоровны нету, я б ей расписал, каков ты есть!

Мальчишка помолчал, потом сказал:

— Марья Фёдоровна сама спекулянтов ненавидела.

Тотчас хлопнула дверь — может, старик вытурил мальчишку вон, а может быть, тот вылетел сам, не дожидаясь расплаты за строптивый нрав.

«Попался мне хозяин!..» — огорчённо подумал Алёша и, сразу опомнившись, посмеялся над своим огорчением. Ведь он совсем не знает ни этого старика, ни мальчишки, ни Марьи Фёдоровны, ненавидевшей спекулянтов, а уже волнуется и начал негодовать… На самом деле все эти люди могут оказаться совершенно не такими, как он предполагает. Да и что ему за дело до них?

Наутро он проснулся чуть свет и потихоньку, чтобы не разбудить старика, вышел из дому.

Ветер ещё не утих.

Гудящий воздух светился слюдяным блеском, и казалось, что различаешь его косые стремительные пряди. Жёлтая заря плавилась над вершинами сосен.

А озеро по-прежнему оставалось в покое. Под светлеющим небом странно чернела тяжёлая вода, лежавшая без единой морщины.

В кустах можжевельника Алёша выбрал чистую полянку, поставил мольберт. Ему быстро удалось схватить и передать на полотне размытую, словно тающую, желтизну неба, тяжесть крутых береговых откосов. Хорошо получились и сосны. Их стволы были не розовыми, а густо-фиолетовыми, почти синими у корней. Алёша удачно уловил напряжение распластанных по ветру сучьев, дрожь лохматой, клубящейся хвои.

И только озеро у него никак не выходило.

Оно одинаково однотонно темнело вблизи и вдали, и были почти незаметными те оттенки в цвете, которые передали бы неподвижную просторность воды.

Смущала Алёшу и серебристая полоса. Замеченная вчера полоса, пересекавшая озеро, сохранилась на прежнем месте. Очевидно, это был не туман и не отражение облаков, а что-то совсем другое… Но что?

Чем зорче Алёша приглядывался, тем больше недоумевал. Полоса была похожа на тропинку, и это сходство ещё сильнее подчёркивалось тем, что на противоположном берегу она упиралась в маленький, одиноко стоявший дом. Алёше почудилось, будто он различает даже изгибы этой тропинки и отдельные следы… Что за чепуха? Ведь не ходили же тут люди, пешком по воде!

Он попробовал довериться руке и нарисовал полосу. На холсте она казалась ещё необычнее. Впечатление было таким, словно художник нечаянно мазнул поперёк этюда жидкими белилами.

Алёша бросил палитру, закурил, медленно пошёл вокруг озера. Оставалась надежда, что с другого берега полоса будет не видна. Тогда лучше бросить написанное и приняться за новый этюд.

Но полоса явственно виднелась отовсюду — такая же узкая, отчётливая, с ровным маслянистым глянцем.

Затрещали кусты; неподалёку вышел на берег старик, хозяин Алёшиного ночлега. На старике были надеты резиновые бахилы и плащ-палатка, с локтя свисала смолёная сеть.

«Браконьерствует на озере…» — подумал Алёша. Заметив Алёшу, старик прикрыл сеть полами плащ-палатки и неохотно пошёл навстречу.

— Гуляете? Я вот тоже тут… обследую. Не найдётся папироски городской, побаловаться?

У него испуганно и в то же время зло поблёскивали глубокие глазки, обжатые пухлыми красными веками, и Алёша всё не мог уловить, какое же чувство испытывает этот человек. Разговаривать со стариком не хотелось, слишком неприятно звучал его пронзительный, дребезжащий голос. Но берега озера были пустынными, лишь вдалеке где-то смеялись ребятишки. Алёша поборол неприязнь.

— Не знаете, что это за полоса? — спросил он, протягивая папиросу.

— Которая? Ах, там… — старик неожиданно сбавил голос, будто поперхнулся. — Знаю. Зимний след.

— Это что же — зима следы оставила? Странное название…

— Названиев странных не бывает! — вновь закричал старик. — Во всяком имени есть зерно, без обману! Вот, гляди, куст, — он поймал за вихор зелёную макушку, — зовётся можжевельник. А почему? Междуельник, промеж ёлок растёт. Всё тебе просто, как огурец, и никакой странности.

— Ну, хорошо, а почему «зимний след»? — не унимался Алёша.

— Всё потому же. Зимой на озере дорогу протоптали, намяли следов. Весной снег растопило, а дорога-то всё равно обозначается!

— Не знал я раньше! — удивился Алёша. — Любопытно!

— Чего не знать? Это факт известный. От всех зимних дорог на озёрах следы остаются. А у нас особенно, потому как вода ленивая, дохлая. Щепку брось — на одном месте год прогниёт… Но ничего, дождичком эти следы всё ж таки смоет!

Алёша усмехнулся:

— Вам как будто хочется, чтоб их поскорей смыло. А ведь такое удивительное явление!

— Кому как представляется. А мне глаза намозолило.

— Что, ходили зимой?

— Заче-ем! старик взмахнул рукой, но тотчас придержал разлетевшиеся полы плащ-палатки, пряча сеть. — Вона, видишь, дом? Учительша там жила, Марья Фёдоровна. Старая уже, ноги отнявши были, а всё туда же — с пионерией возилась. Каждый день к ней чуть не вся школа бегала. И мой тоже, балбес.

— Что ж тут плохого? — не понял Алёша.

— Да нет, ничего… — Старик отвернулся. — Рази я говорю? Активистов готовила, сознательных граждан. А растут, как поглядишь, дармоеды поперечные, никакого сладу нет.

— Учительница умерла? — спросил Алёша.

— Зимой похоронили, — с трудно скрываемым облегчением сказал старик. — Больше всех ей требовалось, а пришла пора, так сковырнулась, как и мы, грешные… И следы тоже вскорости смоются…

Алёша недослышал последних слов. Ему вдруг припомнился нечаянно подслушанный разговор в сенях, упрямый голос: «Марья Фёдоровна сама спекулянтов ненавидела!», стук захлопнувшейся двери… И то, что прежде казалось случайными, отрывочными впечатлениями, теперь обрело связь и объединилось в ясную, резкую картину.