— Отстаем, — честно сказал Матвейчук. — Лошади вовсе уработались, отощали…

— Какие меры предпринимаете?

— Послал человека за сеном, товарищ капитан. Имеются у нас несколько стожков, да ведь половодье-то какое… Не пробраться было. А теперь надеюсь — проберемся, лучшего мужика послал, Бутикова…

— Бутикова? Того, что на фронт просится?

— Его самого. Я говорил вам, товарищ капитан, — надо вообще дело Бутикова пересмотреть… Ей-ей, обидно же! Ну, допустил глупость, подрался с землемером…

— В его деле это квалифицировано иначе, — сказал Лазарев.

— Да он — кто? Он крестьянин! Сознание у него еще с крестьянскими предрассудками! Ведь как вышло-то? Уточнялась земельная граница между колхозами, Бутикову насплетничали, что землемер подкуплен. Дескать, баранью тушу получил!

— Это зафиксировано?

— Нет, никакой взятки не было! Но Бутиков поверил, обозлился на этого землемера. Ну и… это самое… приложил разок.

— И милиционеру.

— Да, и милиционеру тоже. Но Бутиков же за справедливость драться полез! Нельзя это не учитывать! Если бы не крестьянское его сознание, не предрассудки…

— Вот что, — сказал Лазарев, — С Бутиковым разберемся чуть позднее. Когда он вернется. А пока, товарищ Матвейчук, займемся планом выполнения весенней посевной. Покажите-ка сводки…

Капитан Лазарев не стал сообщать Матвейчуку, что уже ходатайствовал об отправке на фронт Емельяна Васильевича Бутикова. Капитан давно ознакомился с необходимыми документами, собрал о Бутикове достоверные сведения. И пришел к выводу, что верить этому человеку можно.

Но капитан Лазарев опасался, что в данное время его ходатайство будет подвергнуто сомнению. Дело в том, что год назад капитан Лазарев подписал такое же ходатайство о другом человеке, некоем Рашковском, отбывавшем срок заключения. Очутившись на фронте, Рашковский перебежал к немцам. Дополнительное расследование показало, что Рашковский — рецидивист и на ограблении продуктового ларька попался нарочно, чтобы иметь «крышу» и замаскировать более тяжкое преступление — убийство.

Нынешней весной капитану Лазареву пришлось держать ответ — как случилось, что он не раскусил рецидивиста, потерял бдительность и подписал положительную характеристику предателю родины?

Вероятно, кое-кто на месте Лазарева теперь поостерегся бы подавать ходатайства. Отказать безопаснее, чем разрешить. Но капитан Лазарев, глубоко казня себя за промах с Рашковским, все-таки подписывал положительные характеристики, если имел к тому основания.

Капитан Лазарев перестал бы себя уважать, если бы испугался ответственности и тем самым повредил бы другим людям. Очень скверно, что Рашковский оказался предателем. Но не менее скверно, если тень от одного подлеца ляжет на других, уродуя им жизнь.

Ни о чем этом капитан Лазарев не сообщил Матвейчуку. Он уселся за дощатый стол, придвинул к себе сводки и принялся их изучать.

В это время на конторском крыльце послышалась какая-то возня, крики и топот; в комнату ввалилась куча народа, в основном женщины; от них отбивался какой-то рыжий парень в пятнистом комбинезоне, изгвазданный, страшный…

— Пустите!! Не могу ждать!..

Бешено сверкнув глазами, подскочил к столу, сзади на него навалились женщины, но рыжий успел понять, кто тут в кабинете главный.

— Товарищи, срочно нужен телефон! Немедленно!..

— А вы, собственно…

— Скорее телефон!!

— Вы кто такой?! — опомнившись от его натиска, рыкнул Лазарев.

— Немецкий десант! Высажен немецкий десант, я обязан сообщить!..

— Десант? — даже Матвейчук шагнул к рыжему.

— Да, да!! Сейчас, здесь, близко!.. — рыжий обернулся ко второму человеку, в таком же комбинезоне и столь же грязному: — Саша, как это место?.. Как называется?..

— Каменный ручей, — не очень внятно произнес второй.

Емельян Васильевич Бутиков работал всю ночь — от вечерней зари до утренней. Авральная была работа.

Приплыв на Каменный ручей, Бутиков увидел, что вся луговина залита поднявшейся водой. Нынче весна была дружная, враз согнало снега, и половодье натворило делов. С луговины один стожок сена унесло напрочь, а другой, последний, подмок и тоже собирался отчалить по волнам.

До самого утра Бутиков перетаскивал сено к опушке леса, на недосягаемое для воды место. Устал. Ноги застудил до ломоты. А пришедши часов в шесть к берегу, обнаружил, что его лодки нету.

Нет, не сама отвязалась — под обрывом натоптано, борозда глубокая в песке, будто лося убитого волокли.

То-то Бутикову чудились выстрелы ночью. Хлюпая по колено в воде, занятый работой, он не шибко прислушивался. Да и мысли далеко были. Раздумывал о том, позволят ли ему хоть нынешним летом попасть на фронт. Опять вспомнилась злосчастная драка с землемером, и опять казнил себя Бутиков, — надо же, сколько беды вышло из-за глупости, из-за горячности… Отягощенный привычными мыслями, Бутиков далеко был отсюда. Однако же странные хлопки, донесшиеся из глубины леса, отметил.

И теперь подумал, что в парме озорничали какие-то охотники, спекулянты мясом, что наживаются на людском несчастье. Надо же, еще и лодку своровали!

Не привезет сегодня Бутиков сена для отощавших лошадей. А посевная и так под угрозой… Вот невезенье.

Бутиков еще стоял на берегу, огорошенный донельзя и растерянный, когда слева, из-за черемушника, показались какие-то люди. Обряжены в лягушачьего цвета пятнистые комбинезоны, автоматы навскидку.

Бутиков не понял, кто это. Не видывал таких охотничков.

Трое отделились, пошли к Бутикову, по-прежнему выставляя перед собой автоматы.

— Ешь твой нос!.. — вдруг проговорил передний. — Бутиков? Ну, чудеса! Гора с горой не сходятся, а мы повстречались… Здорово, Бутиков, здорово! Не узнаешь?

— Рашковский? — неуверенно спросил Бутиков.

— Он самый! — Рашковский обернулся к двоим, стоявшим настороженно: — Ничего, это свой кореш… Вместе срок тянули! И вот опять судьба свела!

— Да как же ты… — недоуменно проговорил Бутиков. — Ты же… на фронт?!

— А я на фронте! — весело подмигнул Рашковский. — Ты прости-прощай, невеста, ты прощай, родная мать, скоро буду я в окопе из винтовки воевать!.. Как живется-то, Бутиков? Давно на воле?

От кустов, от черемушника, подходили остальные. Еще человек семь.

— Это вы ночью стреляли? — спросил Бутиков. Спросил для того только, чтоб справиться с отчаянной кутерьмой в мозгах.

— Слышно было?

— На всю округу…

— Это мы салют давали. А как же ты здесь очутился, Бутиков, в такой чащобе?

— На лодке приплыл. В сельхозе я тут работаю… За сеном вот, понимаешь…

— А лодка где?

— Увели… Угнал кто-то.

Рашковский глядел испытующе, покачивая в руках автомат.

— А не сам отдал?

— Да я и не видел никого…

— Ой, Бутиков, лучше — правду, как на исповеди!

— Чего мне врать-то? Вот следы только и заметил…

— Лопух ты, Бутиков. Разгильдяй. Казенное имущество не сберег. Сколько километров до вашего сельхоза?

— Да кто ж их мерил? На лодке — полтора часа.

— Пойдем-ка тогда пешочком, Бутиков, — сказал Рашковский. — Мы тебе компанию составим, чтоб ты не скучал.

— В сельхоз?

— И в сельхоз, и дальше потопаем. Я тебе по дороге расскажу, что на свете творится…

— Дак не проберемся мы, — помолчав, сказал Бутиков. — Половодье-то какое… Потопнем к едрене-фене.

Рашковский снова подбросил автомат:

— А что же делать? Может, ты до лета здесь загорать собираешься? Двигай, двигай… Мы торопимся.

— Что за спешка-то?

— Эх, Бутиков, копаешься ты в навозе, ничего не знаешь… Власть меняется!

— Это как же?..

— Сам увидишь! Вот придем в твой сельхоз — устроим полную ликвидацию! И никто тебя, Бутиков, на работу не погонит…

— Дела-а… Вы что же — от немцев посланные?

— Мы, брат, от свободной России посланные!

— Дела-а…

— Идем-ка. Спешить надо.

— Дак говорю — не пробраться… — вздохнул Бутиков, косясь на автомат.