— Откуда будешь?

— Из Кожвы.

Третий лагерник тоже оказался земляком. Это уже не случайность.

Воронин надеялся, что все-таки сумеет перемолвиться с пленными. Может, этим двоим что-то известно? Может, хоть догадываются о маршруте? Да не получилось даже краткого разговора.

Грузовик въехал в город, повилял по узким улочкам и вскоре сунулся под арку, во двор. Приехали. Пленных выпихнули из машины и тут же увели поодиночке.

Воронина конвоир быстро погнал к дверям, освещенным синей маскировочной лампой; другой конвоир ждал внутри, в пустом коридоре. Ткнул в спину, повел на второй этаж.

Какая-то голая комната — то ли камера тюремная, то ли кладовка. Дверь лязгнула. Тьма.

Спать Воронин, не мог. Опять тошнило, и тонкий, комариный звон не стихал в голове. А заснуть бы следовало, чтоб набраться силенок перед завтрашним днем. Завтра начнется то, ради чего их везли за сотню километров.

Бледно заголубело окно: обрисовался, точно сотканный из дыма, купол какой-то старинной церкви. Потом купол обвело первым солнечным лучом. Голуби вспорхнули, щелкая крыльями.

Похоже, что Воронин очутился в Риге. Почему-то настойчиво думается, что эти древние крыши — рижские.

Открылась дверь. Конвоир просунул алюминиевую кружку, накрытую ломтиком хлеба. Запахло пригорелым.

— Бери! Ну?..

На завтрак тут подают кофе. А хлеб — даже с сыром. Заранее расщедрились… Воронин выпил горячую жидкость, заставил себя сжевать и хлеб с сыром.

Ничего. Не введет он хозяев в большие расходы. Сегодня же отправят обратно. Или здесь, на месте, вычеркнут из всех своих списков.

Воронин уже догадывался, что ему предложат здесь.

Отобрали пустую кружку, снова заперли дверь. Минуты тянутся. Воронин твердил себе — уж скорей бы, скорей… И вот наконец ведут вниз, на первый этаж, и опять этот длинный коридор, странно пустой в дневное время. Воронин шел, стараясь не покачнуться, не выдать слабости.

Клюге сказал по-свойски, по-домашнему:

— Проходите, проходите! Располагайтесь.

Движением руки выпроводил за дверь охранника, подвинул Воронину кресло, сел в другое, сбоку. На столе, свободном от бумаг, стоял только телефонный аппарат и еще — прямоугольный, в лакированном футляре — радиоприемник. Светилась шкала с названиями городов, написанными по-немецки. И музыка слышалась.

— Сейчас, — сказал Клюге. — Только дослушаем. Редчайшая редкость.

Сквозь помехи и атмосферные разряды звучало далекое фортепьяно — позванивали, рассыпались стеклянные колокольчики.

— Великолепно, — сказал Клюге, когда музыка кончилась. — Знаете, кто играл? Ныне забытая пианистка Верочка Лотар… Никогда не слышали? Была такая француженка, удивительно талантливая. Выступала вместе с Артуро Тосканини. Перед войной вышла замуж за советского инженера, уехала с ним в Ленинград. Так и пропала, бедняга. Теперь можно услышать только старые записи…

Приемника Клюге не выключил. На незнакомом языке диктор негромко пробормотал что-то, потом снова зазвучало фортепьяно.

— Это уже не она… Хотя тоже неплохо. Вот слушаю, и появляются печальные мысли. Жизнь коротка, а на свете столько прекрасных вещей — музыка, поэзия, картины великих художников. И не успеешь познакомиться даже с малой частью этого богатства…

У Воронина невыносимо кружилась голова. Давали себя знать и бессонная ночь, и волнение перед этим разговором. Опять круги перед глазами, плавающие темные точки, тошнота. Выдержать бы, не свалиться.

— Вам нездоровится?

— Я здоров, — ответил Воронин.

— Переволновались? Я понимаю: неизвестность хуже всего. Но место, где вы оказались, еще не самое худшее на земле… Здесь не гестапо, не тюрьма. Всего-навсего — военная разведка.

Клюге был в штатском костюме. При подобных беседах мундир и регалии только мешают. Даже обязательного портрета фюрера не было на стене кабинета.

— Себя можете не называть. — Клюге улыбнулся. — Воронин Александр Гаевич… Лейтенант. Коми. Командир взвода. Возьмите-ка маленький подарочек, Александр Гаевич.

Он протянул Воронину надломленную, тронутую желтизной фотокарточку.

— Ваша жена. Возьмите, оставьте у себя… Очень приятное лицо. Черные глаза и белокурые волосы — это, знаете ли… редкость… Она тоже по национальности — коми?

— Коми.

— Среди ваших документов, Александр Гаевич, было еще письмо, которое вы не успели отправить… Сейчас найду его… Вот оно. К сожалению, теперь его не пошлешь, хотя технически это возможно. Ваша жена, вероятно, получила официальное извещение о том, что вы пропали без вести. И любое письмо от вас теперь вызовет… гм-гм… недоумение. Есть другой способ. Мы могли бы очень деликатно информировать вашу жену. Просто сообщить, что вы живы-здоровы. Она сохранила бы такое известие в тайне?

— Не надо, — сказал Воронин.

— Но она ведь очень переживает. И, судя по вашему письму, вы тоже ее любите.

— Не надо.

Клюге знал, что Воронин откажется. Вернее — сразу, едва увидел входившего в кабинет Воронина, понял это. Зырянин волновался, но явно умел держать себя в руках.

— Нелегко ей с двумя ребятишками, Александр Гаевич…

Клюге все держал фотокарточку, будто поддразнивал Воронина. Большая удача, что зырянин угодил в плен, не успев уничтожить письмо и документы. Теперь грешно этим не воспользоваться.

— А если станет известно, что вы в плену, Александр Гаевич, жене будет совсем плохо. Не так ли? Советские власти не жалуют семьи тех, кто сдается в плен…

— Я в плен не сдавался.

— Это мы с вами знаем.

Клюге сделал ударение на слове «мы» и выдержал паузу. Воронин остался невозмутим. Обросшее, исхудалое лицо было спокойным, глаза полуприкрыты.

— Нигде не зафиксировано, что вас подобрали в бессознательном состоянии. Никто этого не видел. Вы сдались в плен, Александр Гаевич. И рассказали о дислокации советских частей. Охотно рассказали все, что вам известно…

— Там верят, что я не расскажу.

— Мы располагаем довольно подробными сведениями о вашем участке фронта…

Воронин не поднимал темных, посиневших век. И крупные руки его лежали на коленях неподвижно.

— Легче всего подумать, что эти сведения поступили от вас.

— Ничего. Там разберутся.

Было ясно, что Воронин не боится. Вины за собой не чувствует и оттого спокоен. Вполне допустимо, что уже в концлагере приготовился к смерти. Встречаются фанатики, которым легко умереть, если совесть чиста.

— Что ж, такая стойкость делает вам честь, Александр Гаевич. Я по профессии филолог и встречал в литературе лестные отзывы о вашем народе. Рад, что они подтверждаются.

Беседа принимала оттенок, точно соответствующий геббельсовскому циркуляру. Не называйте их скотами и варварами. Похваливайте за доблесть. Министр пропаганды был бы доволен.

Но министр лично, можно сказать, не сталкивался с варварами. Иначе знал бы, что нельзя всех зачислять в олигофрены. Не все расцветают от глупой похвалы.

Воронин теряет интерес к разговору. Пожалуй, он понимает, что не от хорошей жизни заискивает перед ним полковник абвера. Бог мой, что приходится терпеть весною сорок третьего…

Хорошо еще, Воронин не подозревает, до какой степени он необходим полковнику. Вот уж позлорадствовал бы. Вот бы дал волю сарказму.

Терпение, терпение. Приближается самая серьезная часть беседы, необходима тщательность и осторожность.

— Александр Гаевич, не собираюсь я вас ни в чем убеждать. И агитировать не собираюсь. Я догадывался, что вы откажетесь сотрудничать с нами. А жаль, честное слово. Может, еще подумаете?

— Нет.

— Подумайте, а? Ведь теперь вам даже в лагерь нельзя возвращаться… Свои же убьют, обязательно примут за провокатора. Известна мне обстановка в лагерях. Кстати, и немецких военнопленных содержат не лучше. Живым никто не вернется.

— Отправляйте в лагерь, — сказал Воронин.

— На верную смерть? А за что, собственно? Нелепость какая, Александр Гаевич, — не осталось у вас выхода, как ни ищи… Нелепость войны. Человек не виноват, а его везде ждет смерть. Поневоле растеряешься, как с вами поступить…